Батурин перевертывал плотные, обугленные по краям страницы, где шел рассказ о деяниях царя, о его походах, битвах, молениях, где восточная мудрость, облеченная в стих, учила жизни, служению богу, избавлению от страстей и скорбей, чтобы человек, пройдя свой путь по земле, утомившись в любовях, сражениях, изведав измену друзей, гибель любимых и близких, взошел тропою праведника в лазурный рай, прекрасный, как утренний свет на стенах изразцовой мечети.

Он рассматривал миниатюры, где тончайшей кистью были изображены царские охоты в горах, поединки витязей, осады городов. На ярких коврах плясали танцовщицы. Мудрецы сидели под раскидистым деревом, слушая перламутровую вещую птицу. Безвестный художник изобразил весь белый свет — с царствами, океанами, землями, с рыбинами в пучинах, с диким зверьем в лесах. И повсюду — в мечетях Герата, в садах Джелалабада, в тенистых рощах Кабула — душа воителя, покорившего народы и царства, взывала к силам небесным, молила защитить, научить.

Батурин отвлекся от чтения. Все, о чем читал в этой книге, присутствовало здесь, вокруг. В кишлаках и мечетях, в смугло-красных лицах дехкан, в коврах, в каменных башнях. Те же скалы, ручьи и посевы. Те же птицы и звери в горах. Кругом был Восток, все тот же, неизменный.

Батурин пытался глядеть на него глазами мудреца и поэта, странника, идущего по дорогам в поисках мудрости, озирающего лик земли. Но он не был мудрецом и поэтом. Он был военным, из другой земли. Пришел с воюющей армией. Его движение по горам и пустыням напоминало надрез. Рушило, вспарывало древний уклад. За кормой его «бэтээра» бурлила, стенала рассеченная жизнь, в которой умирали, корчились в кровавых бинтах, кричали на допросах, вонзали пулеметные очереди в пятнистые тела вертолетов. Однажды в разрушенном кишлаке среди обугленных яблонь он нашел на земле перламутровую, обожженную птицу, убитую взрывом…

Он встал, накинул куртку, вышел на воздух, под звезды. Стоял среди ровных, холодных дуновений близкой предзимней пустыни. Тарахтел по соседству движок. Масляно желтело оконце в вертолетной диспетчерской. Он двигался взором среди живого, шевелящегося звездного мироздания, тянулся ввысь. И ему казалось, эти холодные, чистые дуновения прилетают от звезд, несут из Вселенной загадочную, неясную весть.

Он напрягал глаза, устремлял их в серебристую, туманную бездну. Старался представить иную, страшно удаленную жизнь на невидимых, витавших меж звезд планетах. Она, невидимая, туманила звезды, делала космос не черным, не глухим, а воздушным, проявляла себя в бесчисленных дуновениях.

На одной планете, казалось ему, в том, мерцающем, с остроугольными очертаниями созвездии, — там, быть может, играли свадьбу. Валили с зеленой горы, топотали на жухлой траве, подсаживали в лодку жениха и невесту, сыпали звонкие деньги на жестяной нарядный поднос.

На другой, среди туманных светил, планете был его дом, были мать и отец, молодые, счастливые, среди весенних зайчиков света, и отец поднимал его на руках в белому потолку, где висела хрустальная люстра и в каждой граненой стекляшке, изумительно переливаясь и вздрагивая, метались золотые, зеленые огоньки.

А на третьей планете, той, что окутывалась млечной мутью набежавшего облака, — там шла война. Горели селения, гусеницы машин резали молодые хлеба, и кто-то тоскующий, одинокий стоял под ночными звездами среди этой войны, искал во Вселенной другой понимающий взгляд.

Батурину вдруг стало страшно. Он испытал почти ужас. Оцепенение, пронзившее грудь, остановившееся в сердце знание. Будто холодный свет звезд вошел в него тысячью тонких игл, впрыснул холод и смерть. Он вдруг понял, узнал, что будет убит. Непременно будет убит на этой войне, Не сегодня, не завтра, а позже, но будет убит. И оно, это знание, прилетев от звезд, замерло в нем. Он стоял, не в силах просить о спасении.

Медленно оттаивал. Понурый, усталый, возвратился в свою комнатушку, на кровать, накрытую суконным одеялом.

Ночью он проснулся от стука. На пороге стоял посыльный из штаба:

— Товарищ лейтенант!.. Полковник Березкин срочно послал за вами! Березкин сидел в своем кабинете, тоже поднятый недавно с постели, с непричесанными редкими волосами, в незастегнутой куртке.

— Этот хромой обалдуй устроил кавардак в «автосервисе»! Стучит, требует командора! Что-то хочет сказать. Давай-ка сходим. Видно, что-то надумал. Зря звать не станет!

Они спустились в стальной контейнер. Уселись под бледной лампочкой за тем же заляпанным столиком. Скоро на заплеванном, грязном полу возник перед ними пленный — огромный, сутулый, без чалмы, опирался на сук, почти касался потолка бритой черно-синей головой. Он был возбужден. Исчезли недавнее добродушие, непринужденная, со смехом и улыбками, речь. Его глаза выпукло, возбужденно блуждали. Негроидные губы жарко дышали. Сильная, большая рука то и дело прижималась к груди.

Речь его была неожиданна.

Да, признался хромой, он говорил на допросе неправду. Он не торговец, не дуканщик, а близкий помощник муллы Акрама. И рана на его ноге от пули шурави, когда из засады он жег в прошлом году колонну. «Наливники» взрывались так, что дым был виден на той стороне перевала. А в долину по реке приплывал горящий бензин. Тогда шурави потеряли тридцать «наливников» и много убитых. А из его отряда, из сорока человек, осталось двенадцать. Сам он уполз из окопа с пробитой ногой, спасаясь от огня артиллерии.

Да, он Сайд Голь, служил мулле до тех пор, пока тот кровно не обидел его. Мулла Акрам отстранил его от руководства отрядом, лишил всех почестей, заслуг и прилюдно накричал на него, как на простого слугу. А все потому, что Сайд Голь сказал мулле, что пора мириться с шурави, как это сделал Сейфуддин. Сейфуддин помирился с шурави, и его кишлаки остались целы, его поля и арыки целы. Его женщинам и старикам не надо сниматься с места и прятаться в горах, ожидая самолеты и танки. Сейфуддин получает от шурави оружие, и скоро станет сильнее муллы Акрама, и вместе с шурави придет в Мусакалу и разрушит ее. Мулла Акрам готовится воевать с шурави, но не выпускает из кишлака стариков и детей. Говорит — пусть снаряды и бомбы убьют их в домах, тогда все увидят жестокость шурави. Он, Сайд Голь, потребовал от муллы отпустить невинных женщин и стариков. И тогда мулла принародно накричал на него и ударил. Теперь Сайд Голь будет мстить обидчику и для этого вызвал командора среди ночи.

— Что он хочет сказать? — Березкин угрюмо, недоверчиво поглядывал на хромого, чья косматая великанья тень металась под низкой лампой. — Пусть побыстрее выкладывает!

Махмудхан, мальчишка, родственник муллы Акрама, крикун и бездельник, падкий на чужое добро, — вот кому мулла передал его, Сайд Голя, отряд. Сайд Голь создал каждого воина своими руками, каждому вложил в руки винтовку, каждого благословлял перед боем, каждого, кто был ранен, нес на своих плечах, каждого, кто был убит, провожал в рай, уповая на скорую встречу. И этих людей мулла отобрал у него и отдал мальчишке. И они, эти люди, почитавшие Сайда Голя за пророка, отвернулись от него и забыли, стали, как псы, лизать руку Махмудхана, на которой не найдешь следов пороха и ружейной смазки, а только сахарную пудру и хну. Так пусть же они будут прокляты все! Сайд Голь откроет командору тайну, и пусть командор ею воспользуется.