Остальные адепты разрыдались, тряся капюшонами. Именно этот общий порыв удерживал меня по сию сторону рассудка. И разве мы все не наблюдали в этот миг Незримое?

Император спустился с помоста и направился в сторону Иерофанта, который остановил его, подняв руку, в то время как другой рукой взял с алтаря древний — не копию, а настоящий антикварный — систр и начал трещать им, пока старая погремушка не развалилась на части. Потом он воздел обе руки и начертал в воздухе пентаграммы Духа — и активную, и пассивную. При этом адепты издали крик, да такой, что все трое Владетелей храма воззвали к Иерофанту, требуя прекратить совершать пассы, взывающие к силам зла.[137]Он, однако, не подчинился, и потому они перешли от предостерегающих слов к делу. Между ними назревал скандал, но тут произошло следующее.

Повернувшись к Тамблти, я вскрикнул, увидев, как из-под его капюшона стекает, причем обильно, так что его шея и ворот быстро темнели, густая, похожая на патоку жидкость. Я подумал, что он не сдержал рвоты, причем с рвотой поднялась черная желчь, хотя было непонятно, как он мог извергнуть ее, пребывая в своей онемелой неподвижности. Возможно, я даже потянулся бы к нему, но тут…

Констанция вскрикнула одновременно со мной, ибо выкрашенный в красный цвет холст ложной двери разорвался и в храм проникло серное зловоние, столь сильное, что рвота началась и у других адептов. Все это время провисшие над нами шелка извивались, и казалось, что они неминуемо прорвутся, поэтому Констанция и остальные прикрыли свои головы руками. Премонстратор призывал к порядку и повиновению, но обряд все равно обратился в хаос, в сущий Пандемониум. Смрад был столь ужасающим, что адептам оставалось либо бежать из храма, либо попадать на пол. То, что я остался на месте, наверно, объяснялось лишь путаницей моих ощущений: то я видел запах в оттенках красного, то слышал вид разорванного холста как звон кимвалов. И в то время как остальные адепты бежали из храма через пронаос на улицу и прочь, я остался и стал свидетелем самого худшего.

Упавший Иерофант и Владетели храма (кроме нас пятерых и Тамблти, в помещении никого не осталось) воззрились на американца, застывшего, словно изваяние, в коленопреклоненной позе. От него исходило равномерное бормотание (неужели так преобразился голос Сета?) и извергался тот адский поток жидкости, которая, как теперь до меня дошло, и являлась источником фиалковой вони, накладывавшейся на серный смрад, истекавший из ложной двери. Только шелка над головой, к счастью, больше не прогибались и куда-то исчезли шевелившиеся по ту сторону тени. Да и та уже не была открыта, как казалось раньше. Мы, все пятеро, воззрились на американца, но именно мне, не знаю уж почему, пришло в голову потянуться и сорвать с него капюшон, чтобы открыть…

О, это был настоящий лик ада, восставшего ада!

Все его волосы, включая растительность на лице, заметно порыжели, даже покраснели. Макушка стала липкой от пота, кожа на скулах натянулась, как барабан, глаза закатились, челюсть отвисла, так что рот широко распахнулся, давая выход ужасному извержению, демонстрируя зев и распухший язык, на котором… Где найти слова, подходящие для описания невероятного?

На языке Тамблти, на его усах, подбородке, горле шевелились, ярко светясь среди черной блевотины, семь маленьких скорпионов, тех самых, которых, согласно преданию, получила Исида от Секвет для защиты младенца Гора от Сета. Но сейчас повелевал ими именно он, Сет, произнося их имена устами американца, который, оставаясь неподвижным, если не считать дрожащих век, возглашал нараспев снова и снова:

— Тефен, Бефен, Местет, Местетеф, Петет, Фетет, Матет…

Казалось, остальные восприняли эти имена как тарабарщину, если вообще их услышали. Биллиам, именно он, наклонился и коснулся плеча Тамблти, как поступил бы человек, желающий разбудить спящего. Черные зрачки Тамблти стремительно вернулись на место, кожа на левой щеке лопнула, из трещины стала сочиться черная жидкость, и скорпионы устремились к ней, словно желая напиться. Фрэнсис Тамблти застыл в коленопреклоненной позе, преображенный до неузнаваемости. По белоснежной коже растекалась черная жижа, на фоне которой поблескивали белые скорпионы, а волосы приобрели огненно-рыжий оттенок.[138]

Йейтс отпрянул от Тамблти, но Император потянулся, чтобы вытереть лицо человеку, пораженному припадком.

— Осторожно, — предупредил я. — Они жалят.

Мой капюшон был теперь откинут, а с ним отпали и все притязания на анонимность, ибо Император обратился ко мне по имени:

— Что вы имеете в виду, мистер Стокер? Что значит «жалят»? Этого человека стошнило, и прежде всего ему нужно умыться. Правда ведь, бедолага?

С этими словами он погладил Тамблти по плечу, и тот повернулся ко мне.

Мог ли я отвернуться? И я увидел, как семь скорпионов исчезли во рту Тамблти, растянувшемся в улыбке, и в шраме на его щеке. Я услышал, словно многократное эхо, как он повторяет их имена. Неужели остальные вообще ничего не слышали? Неужели я один видел этих скорпионов, слышал, как демон отзывает их?

И тогда я решился спросить:

— Разве вы не видите…

Тамблти перебил меня, произнеся своим вкрадчивым тоном: «Сто-кер». Он улыбался, он ухмылялся, когда снова по слогам проговорил мое имя: «Сто-кер», а потом шикнул на меня, как на ребенка.

— Видите, — сказал Император, услышав что-то совершенно другое, — он хочет всего лишь, чтобы вы протянули ему руку помощи… Вы ведь, конечно, сделаете это, мистер Стокер?

В этом не было необходимости, ибо Тамблти, поднявшись, уже сам схватился за мою руку, в то время как Владетели храма — я просто ушам своим не поверил — попросили у него прощения. Извинились перед ним! Может быть, они слишком быстро исполнили весьма замысловатый обряд… и в храме было сегодня очень уж жарко… и, наверно, ордену не следовало в этот день собираться? Но неужели они не видели того, что видел я? Где была Констанция? Где были остальные адепты? Конечно, они могли бы подтвердить все то, что я видел. Но нет, они не сделают этого.