Я принюхался к книгам, и мне показалось, что я почувствовал собственный запах, знакомый фимиам прошлого, дохнувший на меня смесью ароматов: горящих дров, юридических книг, воска для натирки полов, морского воздуха, — а еще тысячью других, менее отчетливых запахов, создававших странный, опьяняющий букет из воздуха и памяти.

Позади письменного стола на стене висели идущие в хронологическом порядке семейные фотографии в красивых рамках. На первой фотографии был запечатлен я, прелестный белокурый младенец. Мои родители были красивы, точно отпрыски королевского рода в изгнании. Они прямо-таки светились здоровьем. Отец, крепкий, мускулистый, только вернувшийся с войны, и мама — очаровательная и соблазнительная, словно цветущее поле после дождя. Я представил себе радость, которую они, должно быть, чувствовали в объятиях друг друга, пламенную страсть, которая привела к моему зачатию.

Эти фотографии, все до единой, пронзали мне сердце. На них мы, как и большинство детей, улыбались, а родители смеялись. И эти люди, запечатленные на фотографиях, говорили на безупречном языке благопристойных мужчин и женщин, которые произвели на свет целую ватагу светловолосых, здоровых, гладких, как выдры, энергичных детишек, еще не оперившихся, но неукротимых.

«Какой же красивой, удивительной семьей мы были», — сказал я сам себе, изучая фотографии, обрамлявшие эту приливную волну лжи.

На одном из снимков на заднем плане я вдруг увидел себя — серьезного и без обычной улыбки на лице. Я смотрел на фотографию и старался представить, о чем тогда думал. Фотография была снята как раз в ту неделю, когда мне пришлось отправиться в больницу, потому что отец сломал мне нос. Я еще сказал врачу, что это произошло во время футбольной тренировки, и горько плакал, когда доктор вправлял мне нос. За эти слезы отец снова ударил меня на обратном пути.

«Кто бы отказался иметь такого сына?» — подумал я, глядя на застенчивого мальчика на снимке. Очень красивого мальчика. Почему никому даже в голову не пришло сказать мне об этом?

Дюпри вошел в кабинет и протянул мне джин с тоником.

— Выглядишь ужасно. Достала разница во времени?

— Я жутко устал, но вряд ли мне удастся уснуть. Надо бы поговорить с Ли, хотя уже поздно, она давно спит.

— У тебя есть ее фотографии?

— Да. — И я передал Дюпри конверт.

Тут вошли два других моих брата и стали смотреть через плечо Дюпри. Они долго разглядывали фотографии племянницы, которой не знали. Улыбались и смеялись, внимательно рассматривая каждое фото.

— Она прямо-таки копия Шайлы, — заметил Дюпри. — Хотя у нее мамины глаза. Я знаю женщин, готовых пойти на убийство, лишь бы у них были мамины глаза.

— Дюпри, она сказочный ребенок. И это не моя заслуга. Я просто не мешаю.

— Ты ведь смотрел на дом Шайлы, когда мы вошли? — спросил Ти.

— Нет. Не желаю больше видеть этот дом. Хотя, конечно, через полминуты все может измениться.

— У тебя здесь будут проблемы, — сказал Даллас. — Вчера мне в офис звонила Руфь Фокс. Хотела узнать, когда ты приезжаешь. Мы слышали, что Марта выследила тебя в Риме.

— Масса людей уже включили меня в свой план путешествий этой весной.

— Руфь очень хочет тебя видеть. После гибели Шайлы она страдала сильнее всех, — сообщил мне Даллас.

— Я и не знал, что вы здесь делали ставки, — ответил я.

— Джек, она замечательная женщина. Надеюсь, ты этого не забыл, — не сдавался Даллас.

— Последний раз я видел ее в суде. Она дала свидетельские показания, что я был неподходящим мужем для ее дочери и неподходящим отцом для Ли.

— Выйди на веранду и посмотри на ее дом, — предложил Дюпри.

Я тяжело поднялся, так как устал даже больше, чем ожидал, но сна не было ни в одном глазу. Я побрел по знакомым комнатам красивого запущенного дома, прошел через парадный вход между белоснежными колоннами, которые символизировали элегантность и простоту, известные в Южной Каролине как уотерфордский стиль. Уже стемнело. Я посмотрел в сторону реки и на звездное небо, разбавленное тусклым эмалевым светом мерцающей молодой луны. Я повернулся и прошел к другой стороне веранды, чтобы взглянуть на большой дом, прилегающий к обширному участку, где я провел свои детские годы. Я начал понимать, насколько Шайла красива, еще когда та была девочкой, не вступившей в период созревания, а потому подолгу смотрел на дом под спящими звездами, где происходили эти чудесные превращения. Да, я оценил и признал ее красоту задолго до того, как мы почувствовали кипение в крови, говорящее о взаимном притяжении. На веранде второго этажа я заметил мать Шайлы, Руфь Фокс, по-прежнему тонкую, как язык пламени. Одетая в белое платье, она стояла в том самом месте, откуда Шайла некогда посылала мне воздушные поцелуи, делавшие мир прекраснее.

Руфь помахала рукой — печальный, безмолвный жест.

Я кивнул. На большее я был не способен, и даже этот кивок мог меня убить.

Вынырнув из дымки сна, слишком темного, чтобы его запомнить, я проснулся в комнате, где было заперто мое застывшее детство, от гудков груженной древесиной баржи, которая тщетно пыталась разбудить оператора, разводящего мост. Я вырос в окружении рек. Во всех речных звуках мне слышалось мое имя. Я встал в полной темноте, мучимый страхами за мать, которые стали для меня такими же естественными, как голод. Прислушавшись, я услышал, как братья заворочались в своих комнатах, оставшихся нетронутыми с тех пор, как все они разъехались из дома, чтобы начать самостоятельную жизнь. Движение братьев создавало ненавязчивый шум, подпитывающий воскрешение внутренней жизни дома. Пока я брился, в комнате запахло свежезаваренным кофе: это Дюпри приготовил нам с Ти завтрак, чтобы хорошенько подкрепиться, прежде чем отправиться в больницу на очередное бдение.

Когда мы вошли в комнату ожидания, то увидели, что Даллас уже там и пытается завязать разговор с нетвердо стоящим на ногах и не слишком общительным Джоном Хардином.

— Без изменений, — сообщил Даллас, когда мы разбрелись по разным углам.

Джон Хардин бросал на меня настороженные взгляды, словно участвовал в тайном голосовании. Ти подошел к нему и, положив руку ему на плечо, спросил:

— Ты в порядке, братишка? Тебе вчера следовало остаться с нами… У нас там был маленький междусобойчик. Мы так шумели, что даже спящего льва могли разбудить.

— Меня не пригласили. — Джон Хардин хлопнул брата по руке и сбросил ее со своего плеча. — Руки прочь! Я знаю: вы все считаете меня голубым, потому что я не женат.

— Ничего подобного, — возразил Даллас. — Наоборот, мы считаем тебя самым умным.

— Братишка, нам плевать, какой ты, — вмешался Ти. — Мы просто хотим, чтобы рядом с нами тебе было хорошо и спокойно.