Дела попутные, как оным свойственно, мешали главному, отвлекая силы и внимание, но по-другому действовать капитан артиллерии попросту не мог. Лишь 29 декабря Татищев и Блиер прибыли в Уктус, где находился в ту пору главный железоделательный завод. Увы, пребывал сей завод в запустении – несколько лет назад его пожгли башкиры, доменная печь стояла в бездействии, да и речка Уктуска была мелковата для такого предприятия. В последнюю ночь 1720 года Татищев решил, что нужно строить новый завод на соседней, мощной реке Исети, а в первый день 1721 года уже дал поручение приискивать новое место. Выбрали аж целых три, господин исполнитель сам ездил осматривать мести, несмотря на то что «за зимнею погодою основания земли видеть не можно».

Люди, живущие в большом городе, изо дня в день смотрят на окружающий пейзаж, как в зеркало: привычно, знакомо, понятно, и невозможно вообразить, что когда-то здесь были река и лес, пустые мести. Ни храмов, ни домов, ни светофоров – а только река и лес, лес и река. Капитан артиллерии Василий Никитич Татищев мёрзнет на студёном ветру, вглядываясь в будущее, как в туманный кристалл: здесь встанет огромный завод, крупнейший в России, при нём, конечно, город, непременно чтобы ярмарка, а дальше… дальше – не разберёшь. Кто-то станет здесь жить, трудиться, управлять этим городом, бороться с погодой (точнее – с непогодой).

Несколько месяцев работал Татищев над новым проектом, старался писать убедительно, доказывал и отстаивал преимущества – и отправлял донесения в Петербург с особым курьером. Но Берг-коллегия не спешила с ответом, и тогда Татищев на свой страх и риск начал подготовительные работы: он нанимает людей, велит расчистить берега от леса, готовит чертежи завода и составляет подробную смету. Доказывает с цифирью, что строительство новой плотины на Исети обойдётся дешевле, чем восстановление старой на Уктуске. А между делом основывает при Уктусском заводе Горную канцелярию, организует почтовую связь между Вяткой и Кунгуром, вступается за купцов, чтобы пропускали тех в Ирбит на ярмарку, открывает при заводах школы, благоустраивает дороги… Весной появляются первые избы будущего Екатеринбурга, а в конце мая приходит долгожданный ответ Берг-коллегии:

«Железных заводов вновь до указу строить не велеть, а производить ныне и старатца всеми мерами серебряные, и медные, и серные, и квасцовые заводы, которых в России нет, а железных везде довольство. Також опасно в том месте железные заводы заводить, чтоб медных дровами не оскудить».

Говорят, что целую неделю после того, как ударил господина исполнителя сей бумажный обух (весом тяжелее чугунного), не отдавал он приказу прекратить работы по строительству города. Медь медью, но наивысшая потребность государственная, считал Татищев, будет за производством железа. Как всегда, он оказался прав через время.

Город на выбранном Татищевым месте построит спустя полтора года Георг Вильгельм де Геннин, немецко-голландский генерал-лейтенант, личный друг Петра I. Новый завод будет пущен 18 ноября 1723 года, а город нарекут в честь царской супруги Екатеринбургом. Татищеву достанется отвечать под присягой, почему не пытался основать новых заводов вместо Уктусского, и он, справедливо обиженный, примется доказывать, что как же, вот же, отправлял многажды донесения с чертежами в столицу! Увы, большую часть курьеров на пути перехватывали по приказу могущественного врага Василия Никитича, чьими стараниями и сидит он теперь в Петербурге, ожидая суда и следствия.

4

Обнулить счёт, начать сначала, убрать три года жизни в дальнюю ячейку памяти – не позабыв ни об одном дне этих лет. Поработать слесарем-сборщиком на заводе, окончить вечернюю школу и поступить в университет, конечно, на исторический, разумеется, через рабфак. К иностранным языкам способности оказались приличные, и хотя английский он так в полной мере и не освоил, но понимал его, а читал так и вовсе красиво. Переводил, как все прочие студенты, безразмерные и бесконечные «тысячи знаков», спотыкался на поговорке «Не that has an ill name is half hanged» – «Тот, у кого дурная слава, наполовину казнён».

Дурная слава (– Он что, судимый? – Хуже, девочки, сидевший!) бежала впереди, как ей и свойственно. Проще было бы не разочаровывать окружающих, а идти по кривой дорожке дальше: каждому приятно в очередной раз убедиться в том, что люди не меняются и что яблоко, упавшее далеко от яблони, непременно сгниёт.

Но если ты уже выбрался с петляющей тропинки на магистраль, назад и смотреть не захочется. Может, дурная слава прогорит, как клочок ткани, который сжигают перед новым понтификом в знак тленности всего земного. И тогда все, даже отец, убедятся в том, что можно заслужить прощение, а с ним – и признание. И добрую славу.

Но это только «глория мунди»[4] вспыхивает и гаснет, а «мала фама»[5] неистребима, как раковая клетка. Кажется, что столкнуть одну с другой невозможно – они мчатся по разным путям, как скорые поезда из школьных задачников.

Можно прийти к доброй славе, став великим поэтом или знаменитым учёным, государственным деятелем или прославленным спортсменом. Долгие годы он примеряет одно призвание за другим, а сам, не снимая, носит плащ вечного студента. Поступил – в 1985 году, окончил, вообразите, в 2003-м! На юбилее Уральского университета, через долгие, до краёв полные событиями годы, сам посмеётся над собой: я лучше всех знаю университет, потому что учился в нём почти двадцать лет! И публично вспомнит давнюю историю о том, как его хотели исключить из комсомола ещё на первом курсе.

В комсомол приняли на заводе и даже предложили стать секретарём комсомольской организации. Он опешил: да как же, я ведь только что освободился? Ну, вот и будешь освобождённым секретарём. Этот узор не сложился, а исключение из комсомола тогда означало исключение из университета. Одна из причин – стихи. Писал он их в те годы помногу, расходились сочинения по всему вузу. Задел грубой эпиграммой однокурсницу, дочку директора военного завода, которая собралась вступать в партию, на каждом углу рассказывая о том, в каком гробу видит родную страну. В довесок собственная несдержанность подвела – поделился с любимой на тот момент девушкой смелыми мыслями, а она стукнула куда надо. Забрезжил знакомый сюжет – с вещами на выход, но его отстоял тогдашний комсорг, а нынешний ректор УрФУ Виктор Кокшаров.

Играл в волейбол, лихорадочно писал стихи, а потом перед ним вдруг появилась, как открытая дверь, старинная икона. И мир изменился.

Уральские старообрядцы, в чьих схронах Василий Татищев разыскивал древние книги, писали дивной красоты иконы. Странные, яркие краски, подходящие скорее Фра Беато Анджелико, нежели суровому православному канону. Золота столько, что глазам больно. Множество фигур, и каждый лик не похож на другой, хотя малы – без лупы не разглядишь. На горных заводах Урала – своя иконописная школа, и для уральцев то был особый знак: «Наши писали». Невьянская икона долго оставалась лакуной в искусствоведении – о Невьянске если и говорили, так только как о демидовской вотчине, где наклонная башня: кренится не хуже Пизанской!