— Бог с ними! — сказала она. — Я прилягу, а вы садитесь около меня, и давайте болтать.

Элизабет молча, но с видимым удовольствием села у изголовья дивана. Заметно было, что она моложе хозяйки, но ведет себя и смотрит на жизнь более благоразумно. Мисс Темплмэн расположилась на диване в прежней непринужденной позе, закинув руку за голову, как женская фигура на известной картине Тициана, и заговорила, не глядя на Элизабет-Джейн.

— Я должна сказать вам кое-что, — проговорила она. — Интересно, приходило вам это в голову или нет. Ведь я лишь совсем недавно стала хозяйкой большого дома и владелицей целого состояния.

— Вот как? Совсем недавно? — пробормотала Элизабет-Джейн, и ее лицо немного вытянулось.

— Девочкой я жила с отцом в городах, где стояли воинские части, жила и в других местах; вот почему я такая непостоянная и какая-то неприкаянная. Он был армейским офицером. Мне не следовало бы говорить об этом, но я решила, что лучше вам знать правду.

— Да, конечно.

Элизабет-Джейн задумчиво обвела глазами комнату — маленькое прямоугольное фортепьяно с медными инкрустациями, портьеры на окнах, лампа, красные и черные короли и дамы на карточном столике — и наконец устремила взгляд на запрокинутую голову Люсетты Темплмэн; ее большие блестящие глаза казались очень странными смотревшей на них сверху Элизабет-Джейн.

Мысль о самообразовании всегда преследовала Элизабет-Джейн с почти болезненной навязчивостью.

— Вы, наверное, свободно говорите по-французски и по-итальянски, — сказала она. — А я пока не пошла дальше самой элементарной латыни.

— Ну, если хотите знать, на острове, где я родилась, умение говорить по-французски невысоко ценится, пожалуй, даже совсем не ценится.

— А как называется остров, где вы родились?

Мисс Темплмэн ответила не очень охотно:

— Джерси. Там на одной стороне улицы говорят по-французски, на другой — по-английски, а посередине — на каком-то смешанном языке. Впрочем, я там давно не была. Мои родители — уроженцы Бата, но предки наши на Джерси принадлежали к самому лучшему обществу, не хуже любого в Англии. Это были Ле Сюеры — древний род, который в свое время совершил немало славных дел. Я вернулась на Джерси и жила там после смерти отца. Но я не дорожу прошлым, и сама я — настоящая англичанка по своим вкусам и убеждениям.

Болтливость Люсетты на минуту взяла верх над ее сдержанностью. В Кэстербридж она приехала, назвавшись уроженкой Бата, и, по понятным причинам, желала, чтобы Джерси навсегда выпал из ее жизни. Но с Элизабет ей захотелось поговорить по душам, и сознательно принятое ею решение не было выполнено.

Впрочем, если она и проговорилась, то человеку верному. Слова Люсетты не пошли дальше, а после этого дня она так следила за собой, что нечего было бояться, как бы кто-нибудь не узнал в ней ту юную жительницу Джерси, которая в трудное для нее время была любящей подругой Хенчарда. И самое забавное: она из предосторожности твердо решила избегать французских слов, которые нередко просились ей на язык раньше, чем английские слова того же значения. От французских выражений она мгновенно отреклась, — совсем как малодушный апостол, когда ему сказали: «Речь твоя обличает тебя!»

На следующее утро ожидание было явно написано на лице Люсетты. Она принарядилась для мистера Хенчарда и, волнуясь, ждала его визита до полудня; но он не пришел, и она напрасно прождала всю вторую половину дня. Однако она не сказала Элизабет, что ожидает ее отчима.

Они сидели в одной из комнат большого каменного дома Люсетты у смежных окон и занимались вязаньем, поглядывая на рынок, представлявший оживленное зрелище. Элизабет видела внизу среди толпы тулью шляпы своего отчима, но и не подозревала, что Люсетта следит за тем же самым предметом с гораздо более страстным интересом. Хенчард был в самой толчее, в том конце рынка, где люди суетились, как муравьи в муравейнике; в другом конце, там, где стояли ларьки с овощами и фруктами, было гораздо спокойнее. Несмотря на толкотню и опасность попасть под проезжающие экипажи, фермеры, как правило, предпочитали заключать сделки не в отведенном для них сумрачном, закрытом помещении, а на перекрестке, под открытым небом. Здесь они толпились раз в неделю, образуя свои особый мирок из гетр, хлыстов и мешочков с образцами зерна, — детины с огромными животами горой, верзилы, чьи головы качались на ходу, как деревья в ноябрьскую бурю, — и, разговаривая, то и дело меняли позу и приседали, широко расставив ноги и засунув руки в карманы допотопных нижних курток. Их лица источали тропический зной, и если дома цвет кожи у них менялся в зависимости от времени года, то на рынке щеки их круглый год пылали, как костры.

Верхнюю одежду здесь носили, как бы подчиняясь неудобной, стеснительной необходимости. Некоторые мужчины были хорошо одеты, но большинство одевалось небрежно и появлялось в выгоревших на солнце костюмах, по которым можно было воссоздать многолетнюю историю всех деянии и каждодневной борьбы их владельцев. Однако многие из этих людей носили в карманах потрепанные чековые книжки, и сумма их вкладов в ближнем банке достигала по меньшей мере четырехзначного числа. Сказать правду, отличительной чертой этих неуклюжих человеческих существ были наличные деньги — деньги, которые действительно и всегда были налицо, — не ожидались в будущем году, как у титулованной особы, и зачастую даже не лежали в банке, как у дельца, а были налицо сейчас, здесь, на их широких мясистых ладонях.

В тот день над ними возвышались две-три высокие яблони, и сначала казалось, будто они растут тут же, на месте; потом выяснилось, что их принесли на продажу жители округов, где варят сидр, заодно притащив и почву своего графства, налипшую на сапогах. Элизабет-Джейн, часто наблюдавшая за ними, сказала:

— Интересно знать, неужели они каждую неделю приносят сюда одни и те же деревья?

— Какие деревья? — спросила Люсетта, поглощенная тем, что следила за Хенчардом.

Элизабет-Джейн ответила что-то невразумительное, так как ее внимание отвлеклось. За одной из яблонь стоял Фарфрэ, оживленно разговаривая с каким-то фермером о каких-то образцах зерна. Подошел Хенчард и неожиданно оказался рядом с молодым человеком, на лице которого можно было прочесть вопрос: «Мы будем говорить друг с другом?»

Девушка увидела, как в глазах ее отчима загорелся огонь, означавший: «Нет!» Элизабет-Джейн вздохнула.

— Вас интересует кто-то из этих людей? — спросила Люсетта.

— Ничуть, — ответила ее компаньонка и вспыхнула. К счастью, Фарфрэ уже скрылся за яблоней. Люсетта пристально посмотрела на девушку.

— Так ли это? — спросила она.

— Конечно, — ответила Элизабет-Джейн.

Люсетта снова выглянула в окно.

— Все это — фермеры? — спросила она.

— Нет. Вот мистер Балдж — он виноторговец; а это Бенджамин Браунлет — барышник; а там Китсон — свиновод и Йоппер — аукционист; есть среди них и пивовары, и мельники… и другие.