– Если ты хочешь, чтобы твое имя тоже было вырезано моей рукой, лучше я сделаю это сразу, я ведь явно помру раньше тебя.

Дедушке Давиду эта идея понравилась. Так что всю мою жизнь дедушкино имя значилось на том камне. А он стоял рядом со мной и смотрел на него.

– Дату смерти может выгравировать кто-то другой, – сказал резчик, – в крайнем случае, ты и сам справишься.

Мне это показалось остроумным. Но вскоре в дедушкиной жизни появилась эта его «мефрау», и я подумала: «А ведь ее тоже похоронят в этой могиле». А резчик к тому времени уже умер.

Дедушка Давид влюбился по-настоящему. Не как взрослый мужчина, а как восьмилетний мальчишка. Вроде Бейтела. Когда я приходила к нему после школы, он говорил:

– Салли Мо, у меня для тебя мало времени – вот-вот позвонит Ольга.

И я уходила. А дедушка даже не замечал – он не сводил глаз с телефона. Древнего такого, на проводе. Будто сквозь этот провод можно было увидеть ту женщину. Преодолев все изгибы, как на бобслейных санках. Чтобы быть в форме, дедушка занялся скандинавской ходьбой: совершал долгие прогулки с дурацкими палками. И после долгого перерыва снова засел в мастерской писать портрет этой тетки. Как же я ревновала!

Слава богу, все внезапно закончилось.

– Знаешь, что не так с этой мефрау? – сказал как-то дедушка. – Слишком крепкие у нее объятия. Не продохнуть. Она хотела вытворять со мной такое, на что мужчина моего возраста уже неспособен.

– Дедушка! – завопила я. – Такое мне знать не надо!

И у него снова появилось на меня время. Он закинул скандинавские палки в подвал, и мы опять гоняли по улицам на его кресле-электроскутере.

Но ему вдруг ужасно захотелось умереть.

– Ты не возражаешь, Салли Мо?

– Не возражаю, – ответила я.

В жизни так не врала! Мы пролетали повороты на двух колесах. Дедушка Давид был на все руки мастер. Он прокачал свое кресло-электроскутер так, что на нем можно было разгоняться до восьмидесяти километров в час. Но ему вдруг стало безумно не хватать бабушки Йорины. Как будто, когда та женщина вошла в дверь, бабушкин дух вылетел в окно. И еще дедушка скучал по друзьям.

– В последнее время я получаю больше траурных открыток, чем рождественских, – говорил он.

Я размышляю о демократии. В нашем детском государстве и во взрослом мире. Дедушка Давид написал рассказ о войне, Второй мировой, он довольно длинный, так что его я перепишу, когда вернусь домой. Немцы прибрали к рукам Нидерланды и хозяйничали здесь пять лет. И все это время они вели себя бесчеловечно, просто чудовищно. После войны в страну вернулась демократия. Немцев прогнали, а жестокий деспот Гитлер и его жена совершили самоубийство в бункере. Кстати, идея для Донни!

И что же в первую очередь сделали голландцы, когда стали хозяевами в своей стране? Побрили наголо молодых девчонок! За то, что они во время войны влюбились не в тех парней. Во врагов, в немецких солдат. Да все вокруг только и делают, что влюбляются не в тех парней! Моя мама вообще не может иначе. Но ее шевелюра пока на месте.

Дедушка Давид сказал:

– Если бы немцы выиграли войну и остались здесь, мы все стали бы немцами и привыкли бы к этому. Те, кто участвовал в Сопротивлении, вошли бы в учебники истории как предатели. А все девушки, которые были в них влюблены, ходили бы бритыми.

Что считать правдой, решают те, кто у власти. Вот что он хотел этим сказать. Всеобщей правды нет, она у каждого своя. Одной на всех не бывает.

У тех, кто брил девушек, было право голоса. У маминых кавалеров есть право голоса. У посетителей художественной ярмарки есть право голоса – дай им карандаш, и они решат, что это картошка фри, и спросят, где соус. Право голоса есть у каждого. И все определяется большинством голосов. Это и есть демократия: большинство принимает решения.

Но право ли было большинство, когда проголосовало за Гитлера? Сейчас мы считаем, что нет. А когда большинство решило, что умереть должен Иисус, а не Варавва, правильно ли было распять Христа? Сейчас мы считаем, что нет. А когда большинство было уверено, что мир создал Бог, правильно ли было сжигать книги Дарвина? Сейчас мы думаем, что нет. А когда большинство постановило, что необязательно делиться своим богатством с кучкой нищих беженцев, что уплаченные налоги лучше потратить на миллионные бонусы банкирам? Это происходит сейчас. Здесь. Сегодня. Боже, как же нашим внукам будет за нас стыдно! Ненавижу большинство. Все хорошие идеи рождаются у умных одиночек. С тех пор как я вышла в мир и осмотрелась, я думаю: хорошо, что дедушка умер и не видит этого позора.

– Я за просвещенный деспотизм, – как-то заявил он. – Представь себе человека, который один стоит у власти и творит только хорошее. И которому при этом не мешает народ – вот было бы прекрасно! – Дедушка печально улыбнулся.

– Мужчина или женщина? – спросила я.

– Неважно, – ответил он, – лишь бы это был хороший человек, добрый.

– Но хорошему человеку, – возразила я, – конечно, никогда не придет в голову в одиночку управлять страной. Хороший человек скажет: «Ребята, возьмемся за дело вместе!»

– А тебе такая работка не подошла бы, Салли Мо? – поинтересовался он.

Милый дедушка! Но тогда я и слышать не хотела о внешнем мире. Мне еще можно было читать. Теперь же я должна глазеть вокруг и иметь обо всем собственное мнение. То есть делать из всего проблему. У меня это отлично получается, прямо без проблем!

Еще рано, все спят. Пойду постираю свои трусы и футболки. Схожу в деревню за шоколадкой, новым номером Happinez для мамы и подсолнухами для Бейтела. Шоколадка – для меня.

Когда нельзя читать, появляется много времени на то, чтобы думать своей головой. Сейчас я думаю о беженцах, которые сюда приезжают. Прекрасные люди, все как на подбор, совершенно нормальные и очень храбрые. У меня бы не хватило смелости покинуть свою страну. Но они бегут от смертельной опасности и оказываются здесь. Некоторым разрешают остаться, но только если они интегрируются в общество, станут настоящими голландцами, если напялят спортивные костюмы и пойдут гулять по художественной ярмарке, обжираясь картошкой фри до тех пор, пока их мозги не утонут в кетчупе и они сами не начнут до смерти бояться беженцев. Потому что только тогда считается, что ты полностью интегрировался. Я все про это знаю. Я интегрируюсь как чокнутая. Может, мне надо пересмотреть свою цель? Не изменить мир, а сделать людей счастливее. Вот это мысль! Сделать молодых людей счастливее. Потому что, как говорил дедушка Давид: «Наступит возраст, когда уже необязательно быть счастливым, если не хочется».

16 июля, четверг, 11:56

Я развесила свое выстиранное белье на веревке за палаткой и отправилась в деревню. Если не задумываться, сегодня – прекрасный день. В смысле, если не расстраиваться, что на свете существуют и другие люди. Я не возражала, что существую сама, а это уже немало. В супермаркете я купила номер Happinez, три шоколадных батончика и яблоко (подсолнухов в продаже не оказалось). Скользнула взглядом по газетной стойке у выхода и сразу заметила кричащий заголовок: «ТОП-БАНКИР ОБЕЩАЕТ 100 000 ЗА НАВОДКУ». Статья была об отце Джеки. И о самой Джеки. И о ее братьях-гаденышах. Рядом лежала местная газета с небольшой заметкой: «УКРАДЕН МОПЕД». Я купила обе, уселась на скамейку прямо на отвратительно ярком солнце и стала читать. Пурга в чистом виде, чтоб им… Но вечно злиться невозможно, к тому же чуть раньше произошло кое-что хорошее, и если я об этом сейчас не напишу, то потом забуду, а жаль, ведь это доказывает, что я уже неплохо интегрировалась. «Побольше любуйся прекрасным, Салли Мо, – наставлял доктор Блум, – не так уж часто оно и встречается».