Герцог заметил, что Женевьева улыбается.

— Да, мы могли порядочно выпить за игрой, — признался он. — И выкурить немало сигар.

Герцог Фак часто выигрывал, что это почти наскучило ему. Зато все присутствующие мужчины могут рассказывать дома, как герцог Фоконбридж ставил на кон огромные суммы и выигрывал невероятные деньги. Они называли его бесстрашным, безжалостным, холодным и тому подобными словами.

Женевьева сделала шаг ближе и замерла на месте, так и не коснувшись ногой пола. Затем резко отвела свечу в сторону.

— Если я подойду поближе, вы загоритесь. Пылающий герцог мне не нужен. Вы пили коньяк или купались в нем?

Герцог пристально уставился на нее.

— Вас так тревожит мое благополучие.

И снова он был тронут ее заботой.

— Меня больше беспокоят шторы моей матери. Шелк этого оттенка стоил целое состояние, и мне бы не хотелось объяснять ей, что я использовала герцога, чтобы разжечь огонь.

Он широко улыбнулся.

Она улыбнулась в ответ.

Словно яркое сияние озарило комнату, хотя в ней горела лишь одна свеча да сквозь оконные стекла пробивался серый свет.

Женевьева поставила свечу на маленький столик.

Жест полный глубокого смысла.

Она собиралась остаться хотя бы на пару минут.

Внезапно у герцога сильно забилось сердце. Он опасался сделать неосторожное движение, чтобы не спугнуть ее.

— Почему вы так уверены, что это был коньяк? — В его голосе звучало неподдельное любопытство. — Вы способны узнать его по запаху?

— Вы ведь знакомы с моими братьями.

Сейчас, когда герцог был не в состоянии как следует разобраться в своих чувствах, слово «братья» пришлось совсем некстати. Его рука дрогнула, словно он по-прежнему мечтал сдавить ею горло Йена Эверси. Последовало напряженное молчание.

— Знаете, а ведь это правда, — тихо произнес он.

— Что — правда?

— Розы действительно напоминают мне о вас. Вы достойны именно таких цветов.

Восхитительные, яркие, пышные бутоны с необычайно нежными лепестками у ее постели.

По лицу Женевьевы проскользнуло выражение то ли боли, то ли радости. Слова герцога глубоко затронули ее. Несколько секунд они слышали лишь тихое дыхание друг друга.

— Что ж, пожелаю вам крепкого сна, хотя на это мало надежды, — внезапно произнесла Женевьева. — Позвоню слуге, чтобы он вам помог. Спокойной но…

— Не уходите, прошу вас.

Слова, странные, как и ее появление, сказанные под влиянием коньяка.

И рука, готовая задушить Йена Эверси, твердо сжалась над ее локтем, не давая ей уйти.

Не двигаясь, они смотрели друг на друга, а потом оба перевели взгляд на его руку.

Рука герцога скользнула выше по ее нежной обнаженной коже, словно перед ним была дорога, по которой он был обречен идти. Кожа была такой прохладной, такой шелковистой.

Женевьева застыла.

Коснувшись ее волос, он тихо вздохнул. Запустил пальцы в пряди и очень медленно убрал их, словно испытав сильное удивление.

— Если бы я мог коснуться ночи, она была бы именно такой.

Очередная фраза, порожденная коньяком, темнотой и глупостью. Герцог был недостаточно трезв, чтобы устыдиться поэтичности своих сравнений или подумать, как вообще подобные сравнения пришли ему в голову в присутствии Женевьевы, В тот момент они казались ему уместными.

Женевьева слабо рассмеялась.

Ее смех взволновал его. И он прекрасно понимал, что означает ее прерывистое дыхание.

Глаза Женевьевы, словно тени, выделялись на бледном лице, но герцог не чувствовал в них страха, а только восхищение. Она быстро дышала, чуть приоткрыв губы, не отводила руки, чтобы только узнать, отпустит ли ее герцог.

Если бы она попыталась вырвать руку, отпустил бы он ее?

Герцог решил, что нет.

Но Женевьева даже не пыталась уйти.

— Женевьева, — мечтательно прошептал он, твердо выделяя первый слог ее имени и едва произнося второй, словно это были покатые суссекские холмы, словно каждый слог обладал собственным характером и заслуживал равного внимания к себе.

Герцог снова и снова перебирал пальцами пряди ее волос. Такие мягкие. И вскоре она стояла совсем близко от него.

Она подошла…

Она была так близко, что ее дыхание холодило его подбородок.

Она подняла глаза. Их взгляды встретились.

— Что, по-вашему, произошло бы, мисс Эверси, если бы вы встретили меня одного в темноте? — прошептал герцог.

Он отпустил ее волосы и припал губами к губам Женевьевы.

Он не наслаждался поцелуем, не соблазнял ее, не предавался блаженству и не демонстрировал свое мастерство.

Он покорял. С легкой усмешкой, потворствуя своим желаниям, он приник к ее губам и принялся целовать их с той же животной страстью, как целовал бы свою жадную опытную любовницу. Он хотел показать этой умной девушке, как многого она не знала, хотел разрушить стену, которую она возвела вокруг себя, прежде чем эта стена рухнет сама.

Женевьева оцепенела от удивления. Ее губы были горячими, нежными и сладкими, словно коньяк. Ее губы были как удивительный дар. Герцог знал, что у него есть всего пара секунд, прежде чем страсть, скрытая глубоко в ее душе, вырвется на свободу, и она либо оттолкнет его, либо поймет, как прекрасен был этот поцелуй, и сдастся ему на милость, будто распутная женщина.

Третьего не дано.

Медленно, словно пьянящий напиток или наркотик, все эти дни Женевьева Эверси, с жаром ее тела, с ее ароматом, ее щедростью и добротой; ее ошеломляющей чувственностью, проникала в его кровь. Герцог чувствовал легкое прикосновение к своей груди ее роскошного гибкого тела, биение еле сдерживаемой страсти.

Нападающий был взят в плен. Теперь герцог принадлежал Женевьеве.

Он запустил пальцы в ее волосы и нежно придерживал ее голову, словно фарфоровую драгоценность. Его поцелуй стал мягче, спокойнее, он хотел не спеша изучать подаренные ему чудеса. Невероятно, но пухлые губы Женевьевы были такими нежными и вместе с тем такими требовательными, да, именно так. Страсть была дана ей от рождения.

И это погубит герцога.

Он вздрогнул и закрыл глаза. Какое-то мгновение он лишь касался ее губ, не желая отвести лицо, чтобы сделать вдох.

Руки Женевьевы скользнули по его груди, замерли на уровне сердца. Прохладные нежные пальцы коснулись обнаженной кожи под расстегнутой рубашкой. Сначала ее прикосновение было робким, но стало более уверенным, когда любопытство переросло в смелость. Руки проникли глубже под рубашку, скользя по разгоряченной коже, по твердой груди, и герцог чуть слышно пробормотал «Боже мой», когда пальцы Женевьевы запутались в его волосах.