Эшли шмыгнула носом и расплакалась. Несколько секунд она безудержно рыдала, утирая глаза бумажными салфетками, одну за другой доставая их из коробки на столике.

– Я стараюсь изо всех сил, но ничего не выходит, – выдавила она сквозь слезы. – Я просто… все время… молюсь о том, чтобы он пришел… каждый раз, когда звонит телефон, я думаю, что это он… знаете… что он засмеется и скажет – это все была всего-навсего глупая шутка.

– Майкл – хороший мальчик, – сказала Джилл. – Он никогда не был жесток, а все, что случилось, – жестоко. Он бы так не поступил – это не в его характере…

Джилл Харрисон надолго замолчала.

– Как вы? – наконец не выдержала Эшли.

– Если не считать того, что я ужасно переживаю за Майкла, все в порядке. Спасибо. Со мной Карли.

– Она прилетела?

– Да, пару часов назад, из Австралии. Боюсь, после такого долгого перелета она не успеет отдохнуть к завтрашнему дню.

– Обязательно заеду с ней повидаться. – Эшли вновь замолчала. – Знаете, о чем я думаю?.. К нам съедутся люди со всего света, и мы должны прийти в церковь хотя бы для того, чтобы встретить их… и чем-нибудь угостить. Представляете, что будет, если мы не поедем в церковь, а Майкл вдруг объявится?

– Он все поймет! Могла же ты отменить свадьбу в память о погибших мальчиках…

– Джилл, пожалуйста, давайте поедем в церковь и проверим! – принялась умолять Эшли, захлебываясь слезами.

– Прими таблетку, милая, и ложись спать.

– Утром я вам позвоню.

– Хорошо. Я встану рано.

– Спасибо за звонок.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – ответила Эшли и положила трубку.

Разговор как будто прибавил ей сил. Она энергично перекатилась на другой бок, и ее грудь вывалилась из глубокого выреза ночной рубашки. Эшли в упор посмотрела на голого Марка, лежащего рядом под простыней.

– Вот тупая корова! Ни о чем не догадывается! – Она широко улыбнулась, лицо осветилось радостью. – Ни о чем!

Эшли обвила руками его шею, крепко прижала к себе и принялась страстно целовать – сначала в губы, а потом медленно опускаясь все ниже и ниже, продлевая сладкую пытку…

Майкл обливался потом под пуховым одеялом. Жарко, слишком жарко и душно – так, что мозги плавятся. Дышать почти невозможно. Струйки пота стекают по лицу, рукам, ногам, пояснице… Он сбросил одеяло, попытался сесть, но, больно стукнувшись обо что-то головой, вновь вытянулся во весь рост.

Плюх!

О боже!

Вокруг него хлюпала вода, казалось, проникшая уже и под кожу – кровеносные сосуды и ящик, где он томится, стали сообщающимися. В голове мельтешила какая-то мысль, но Майклу никак не удавалось ее ухватить. Я таю, подумал он. Как мыло в ванне.

Стало холодно. Всего секунду назад было невыносимо жарко, а теперь холодно. Как же зверски холодно! Как стучат зубы: хо-лод-но, хо-лод-но, хо-лод-но! Голова раскалывается.

– Схожу-ка я в ванную и гляну, нет ли в аптечке парацетамола, – вслух объявил Майкл. Не услышав в ответ ни слова, он продолжал: – Я ненадолго. Только выскочу в аптеку.

Голод, исчезнувший несколько часов назад, набросился на него и начал терзать с новой силой. Желудок жгло огнем, как будто кислота разъедала его стенки в поисках пищи. Во рту пересохло. Майкл зачерпнул воды. Как ни противно было пить соленую вонючую жижу, он заставил себя сделать пару глотков.

Осмос!

– Осмос! – выкрикнул он что было мочи. В припадке эйфории, и стал повторять его снова и снова! – Осмос! Я врубился! Осмос!

Внезапно Майклу опять стало жарко – лицо покрылось испариной.

– Эй, кто-нибудь! Выключите термостат! – крикнул он в темноту. – Ради бога, мы здесь все сваримся! Кто мы, по-вашему, – омары?!

Майкл захихикал – таким смешным показалось ему это замечание. Потом прямо над головой крышка гроба начала подниматься: медленно, неуклонно, бесшумно… пока он не увидел ночное небо, по которому сновали кометы. От него исходило сияние – луч света с неторопливо плавающими в нем золотистыми пылинками. Майкла вдруг осенило, что все звезды небесные именно этим лучом и нарисованы. Небо было его экраном. Потом он увидел, как среди звезд к нему плывет чье-то лицо. Эшли. Как будто он смотрит на нее со дна бассейна, а она плывет над ним лицом вниз.

Потом сверху показалось еще одно лицо – мама. Потом Карли, сестренка. Отец, в элегантном коричневом костюме, кремовой рубашке и красном шелковом галстуке – лучшем своем галстуке. Странно, почему отец в бассейне остался сухим.

– Ты умираешь, сынок, – сказал Том Харрисон. – Теперь ты уже скоро будешь с нами.

– Папа, по-моему, я еще не готов.

Отец криво усмехнулся:

– В том-то и дело, сынок. Кто из нас готов?

– Я вспомнил слово, которое никак не мог ухватить, – похвастался Майкл. – Осмос!

– Хорошее слово, сынок.

– Как ты, папа?

– Здесь можно проворачивать такие дела, сынок! Просто класс! И даже лучше. Здесь тебе не нужно рвать задницу, чтобы припрятать денежки на Каймановых островах. Что заработал, то и твое! Ну как, нравится?

– Да, папа…

Только Майкл разговаривал уже не с папой, а с викарием, преподобным Сомпингом, надменным коротышкой лет шестидесяти, с седеющими волнистыми волосами и бородой, чуть ли не до самых глаз закрывавшей кирпично-красное лицо. Только румянец у преподобного был не здоровым – от пребывания на свежем воздухе, – а из-за вечно лопавшихся от многолетнего запойного пьянства сосудов.

– Ты сильно опоздаешь, Майкл, если не выберешься оттуда. Ты понимаешь, что, если не успеешь в церковь до заката, я по закону не имею права венчать тебя?

– Да, понимаю, но…

Он потянулся к викарию, чтобы схватить за руку, но ударился о прочный непроницаемый тик.

Темнота.

Любое движение сопровождалось всплеском воды.

Потом он заметил кое-что обнадеживающее. Измерил уровень воды ладонью. Она уже не закрывала щек и опустилась до шеи.

– Прямо как галстук, – сказал Майкл вслух. – Можно ли носить воду, как галстук?

Тут его заколотила нервная дрожь, руки свело судорогой, локти прижались к бокам. Ноги задергались, дыхание участилось, пока он, наконец, не захрипел и не засвистел, как паровоз.

Я умираю, я скоро умру – здесь, один, в день моей свадьбы. Они идут за мной – духи, они спустятся в гроб, и тогда…

Майкл поднес трясущиеся руки к лицу. Он не помнил, когда в последний раз молился – наверное, задолго до смерти папы. Кончина Тома Харрисона стала для него последним подтверждением того, что Бога нет. Но сейчас ему вспомнились слова молитвы, и он шептал их, закрыв лицо руками, словно не желая, чтобы его кто-то подслушал.