Монах вошёл, лицо полное тоски, не присущей таким молодым людям, пусть даже и монашеского сана.

— Ну, — говорит Волков недовольно, — что опять?

— Дело в том, господин, что война — это дело, мне чуждое, — мямлит брат Ипполит.

— Так ты и не воюешь! — кавалер всё ещё не доволен кислой миной на лице молодого человека и его нытьём. — Выбрал ты себе путь монаха и путь лекаря, так лечи людей, что раны в бою получили, исповедуй и причащай их перед встречей с Господом, чего ж тут для тебя неприятного?

— Слишком много всего, — говорит молодой монах. — Много для меня крови и ран, много умирающих в муках солдат я повидал за последнее время. И казнённых много. Рене уж больно рьян в казнях. Думал, верёвка кончится, так он уймётся, так он людей топить стал, они уплывать от него стали, а он им стал члены ломать, даже солдаты его притомились, роптать стали, так он и солдат принуждает…

Разговор для полковника выходил неприятный, он откинулся на спинку стула, небрежно кинул перо на стол. Между прочим, сам кавалер был рад, что Рене взял на себя казни, ему самому вовсе не хотелось в них принимать участие; считать деньги и добычу — это одно, а казнить сотни мужиков и баб — это… Это скучно. И неприятно.

— А что же с ними ещё делать? Они законы божеские и людские презрели, попрали права, отринули власть господскую, отринули мироустройство Господа нашего. Растоптали святыни наши, жгли храмы, монастыри и приходы. Вешали монахов и монахинь. Убивали господ вместе с семьями. Думаешь, стоит их простить?

— Бог завещал прощать раскаявшихся, — негромко ответил брат Ипполит.

— И ты видел среди них раскаявшихся?

— Видел двух. Они раскаялись, приняли причастие и исповедались. Но Рене всё равно одну из них повесил, а одного утопил. А сегодня, сейчас ко мне одна дева пришла, семнадцати лет, мужа её только что утопили, а она спрашивает: если она раскается и вернётся в лоно Святой нашей Матери Церкви, её топить не будут? А то она плачет, говорит, что очень боится воды, говорит: пусть меня лучше повесят.

— У, глупый монах, — продолжает злиться Волков. — Размяк от бабьих слёз. А не просила она тебя ко мне пойти просить за неё? Просить, чтобы пощадил я её?

— Нет, не говорила, я о том сам подумал, — признался брат Ипполит.

Волков вдруг перестал злиться и засмеялся, ну что с дурака взять. Конечно, он молод и чист помыслами, душой чист, такого легко обвести вокруг пальца, для любой ушлой девицы он лёгкая добыча:

— Ну, прощу я её, раз ты о ней пришёл хлопотать, люблю тебя, а значит, выполню твою просьбу и прощу её, и что будет дальше? Она примет литургию папскую, введёшь ты её в лоно Матери Церкви, а потом что? Отпустим её?

Монах пожал плечами:

— Ну, наверное, отпустим…

— Отпустим, да? А она перейдёт на ту сторону реки, да выйдет замуж за еретика и снова станет еретичкой, да женой нового мужика, что опять на господ оружие поднимет. И нарожает ему полдюжины новых злых хамов, новых еретиков. Будут они опять грабить купчишек по реке, вешать монахов и господ. И что? Опять мне собираться на войну? А ведь я опять тебя с собой возьму. А ведь ты, кажется, войну-то не любишь?

Сначала Ипполит молчал, но вдруг его лицо озарилось мыслью:

— А мы её не отпустим. Мы её с собой возьмём.

— Куда? — не понял сначала Волков.

— Как куда? Так в имение ваше, а там выдадим её замуж за человека хорошего, и будет он рожать людей праведных, церкви угодных.

Тут кавалер и призадумался. И то верно, в его земле баб-то не хватало, многие солдаты бобылями жили до сих пор, готовы были опять к горцам наведаться, лишь бы жёнами обзавестись. А баб-то тут было немало.

«А ведь их можно и в крепость записать вместе с детьми. Да! Точно, детей-то я вешать не собирался, их всех можно с собой забрать».

— Хорошо, что ты пришёл, — наконец сказал кавалер удивлённому такой переменой монаху, — иди-ка к пленным, спасай души заблудшие, всех детей перепиши, а заодно и баб… Говори им, что если вернутся в лоно Истинной Церкви — казнить их не буду, в земли свои заберу, мужей новых найду. Возьми Фейлинга, идите и всех перепишите, кто пожелает.

— Хорошо, но вы тогда скажите Рене, чтобы тех, кого я запишу, он уже не трогал. Не казнил.

— Скажу, скажу, — обещал Волков.

Монах ушёл, а он так и остался сидеть. Размышляя над так хорошо складывающимся делом. И бабы, и дети очень были ему нужны в его землях. А он уж как-нибудь их прокормит. Мысль эта так была хороша, что увлекла его, он даже позабыл про письмо к архиепископу. Потом старику напишет. Как время будет. А пока близился ужин. По лагерю разлетались вкусные запахи.

Глава 18

Ещё до ужина от бургомистра пришёл воз с деньгами. Двадцать тысяч монет — не шутка, два больших сундука, в каждом по десять мешков. С сундуками в телеге была и верёвка. Денег было всего двадцать тысяч, но пришедший с ними человек сказал, что восемь тысяч за дом соберут через пару дней и что портной пошьёт нужную полковнику одежду к тому же сроку. Волков согласился подождать два дня.

Рене пришёл взглянуть на верёвку. Так сразу начал бурчать, что горожане мошенники, верёвки прислали мало, ему присланного и на завтрашнее утро не хватит. Придётся мужичков опять топить в реке. Но кавалеру было не до его причитаний и даже, как это ни странно, не до серебра. Он даже пересчитывать деньги не стал, решил это сделать утром. Теперь он думал лишь о бабах и детях, что он заберёт себе в имение. О том, как их будет там расселять, как кормить. Ему не терпелось узнать, сколько женщин согласится вернуться к своей старой вере. Про детей он уже не гадал, детей он и так уже считал своими.

Кавалер даже за ужином про то думал. Он был уверен, что дело с женщинами у него выгорит, что согласившихся креститься заново будет достаточное количество; мало того, что это сохранит им жизнь, так ещё и оградит их от ежедневного насилия. Ведь солдаты ближе к вечеру приходили и забирали себе женщин. От каждой корпорации к реке, где держали пленных, шли делегаты и брали на корпорацию парочку баб. Если корпорация была из