Вместо сорока минут шли больше часа, пока не достигли бывшего переднего края обороны. Здесь, на склоне сопки, чуть приметными впадинами обозначились траншеи, торчали обломанные стволы деревьев.

У Селюшкина было острое зрение. В белом снежном однообразии по едва различимой щели он обнаружил то, что было нужно.

— Дзот это. А рядом снежная шапка подымается — не иначе как землянка. Но как попасть в нее — столько снегу навалило!

Все-таки попали: где руками, а где и лыжами разгребли снег в проходе и пробрались внутрь. Как охотничья избушка в сибирской тайге, землянка оказалась не пустой: посередине ее стояла железная печка-бочка, отыскалась даже керосиновая коптилка, нашлись и дрова, покрывшиеся легкой паутиной плесени.

— Хозяйственные тут воевали фронтовики! — обрадовался Юрий Данилович. — Давай-ка, Васильев, трубу от снега очистим, печурку растопим, и будет тут у нас с вами рай земной.

В землянке приметно попахивало сыростью. Но стоило только затрещать сухим дровам в печке — запахло уже не мертвым заброшенным подземельем, а жильем.

Дождавшись тепла, Екатерина Григорьевна вынула из мехового мешка проснувшуюся дочь — тихую, вялую. Посадила на колени, легонько прижала к себе:

— Совсем ты у меня обессилела, Татьяна!

Никита Васильев между тем растопил снег в своем солдатском котелке:

— Чайком побалуемся, братцы! Есть у меня и такой продукт в запасе!

Разогрели на раскрасневшейся печке тушонку.

— Посиди-ка, Татьяна, у дяди Юры на руках. Я стол накрою, — поднялась Екатерина Григорьевна.

Сидели в нагревшейся бывшей фронтовой землянке трое взрослых и маленькая девочка. И ничего вроде бы не происходило такого особенного: один молодой военный копошился у печки, второй, постарше, бережно держал на коленях притихшую крохотную девочку, молодая женщина привычно «накрывала стол» — на краешке нар расстелила газету, уложила на нее куски хлеба, поставила банки с разогретой тушонкой... Все сосредоточенно молчали.

Танюшка обессиленно склонила свою головенку на грудь Селюшкину. Одной рукой он бережно поддерживал девочку на коленях, а другой, чуть касаясь, осторожно гладил ее по голове. Юрий Данилович молчал. И молчание это было особенным. Екатерина Григорьевна нет-нет да поглядывала на него. Она слышала от пограничников о каком-то письме, которое Селюшкин получил несколько недель назад и после которого тяжко затосковал, — какая-то большая, непоправимая беда стряслась у него на родине. И Екатерина Григорьевна гадала, что за тяжкая беда: не с женой ли, не с детьми ли что случилось?

Никита Васильев, глядя на Селюшкина, думал другое: хороший отец получился бы из его командира отделения — держит он на руках маленькую девочку и будто светлеет его лицо, не так давно посуровевшее, потускневшее.

— А ваши дети, Юрий Данилович? — неуверенно не то спросила, не то утвердительно произнесла эти слова Екатерина Григорьевна тихо, бережно. И сказала не «ребенок», а «дети».

— Были... Двойняшки... — не сразу ответил Селюшкин, не переставая осторожно гладить девочку.

Он смотрел куда-то вдаль, сквозь стены и накаты землянки. Его не удивили слова Екатерины Григорьевны, он будто ждал их. Ответил, не повернувшись, и продолжал сидеть в том же положении — расслабленно, неподвижно. Он и ел так, с дремавшей Танюшкой на коленях.

— Были, были у меня дети, — повторил он. — Васёк и Аленка были. Позавчера деткам моим обоим вместе десять лет исполнилось бы, по пять годиков каждому...

Помолчал, перевел глаза на Никиту Васильева. Тот все понял:

— А что, Юрий Данилович, пойду-ка я пробивать лыжню.

— Что ж, пожалуй...

— Не забывайте дровишки подкладывать в печурку...

Никита Васильев все загадывал: вот пробьюсь до тех кустиков — отдохну. Добирался до загаданного места, прикидывал, что еще не очень устал, и намечал очередной ориентир. Так он шел и шел, уминая рыхлый снег и оставляя за собой две глубокие борозды.

И невольно мысли Никиты переключились на войну. Вот сейчас здесь стоит неправдоподобная тишина. Но давно ли над этими сопками, над болотом грохотали пушки, выбивали смертную дробь пулеметы и автоматы, гибли люди — молодые, здоровые, в самой-то мужской силе... И еще думалось: за все это немалое время, пока они идут, не пересекла им дорогу ни единая строчка заячьих или иных звериных следов, — и зверье уничтожила или разогнала с родных мест война, свирепая, беспощадная. И когда-то еще вернется сюда полнокровная жизнь, обживут эти привольные места звери и птицы, отпечатают на девственном снегу не только отдельные следочки, но и торные тропы проложат...

Впереди полоса заснеженной дороги упиралась в очередную сопку. Никита Васильев решил дойти до этой сопки, и тогда уж повернуть обратно. И не выполнил задуманного: неожиданно наткнулся на срубленное деревцо, воткнутое в середину дороги. Остановился и заулыбался радостно: от деревца устремилась к сопке прямая лыжня, недавно проложенная солдатами из комендатуры...

С десяток метров пробежал он по твердой лыжне — на совесть потрудились ребята! И, не передохнув, побежал обратно, к фронтовой землянке...

Услышав от Никиты Васильева о лыжне, Екатерина Григорьевна спешно собрала Танюшку. И маленькой девочке неведомыми путями передалось настроение матери: она и постанывать стала меньше, и на ее осунувшемся личике появилось грустное подобие улыбки. Она поглядела на Никиту Васильева затуманенными болезнью глазами, перевела их на Юрия Даниловича и вдруг сказала:

— Ника...

— Ишь ты, на свой ребячий лад по имени тебя назвала, Васильев! — растрогался Юрий Данилович и весело скомандовал: — Кончай ночевать! Выходи строиться!..

На лыжню, проторенную солдатами комендатуры, вступили уже, когда к концу подходил короткий зимний день. Юрий Данилович дал обусловленный сигнал ракетой. И тотчас за плотной стеной черного леса, чуть поднявшись над верхушками деревьев, вспыхнула ответная.

О СЕЛЮШКИНЕ

1. Была семья...

Почти три долгих года не было вестей из родной деревни старшего сержанта Селюшкина Емсковицы, что в Ленинградской области. Все эти три года он ничего не знал о своей семье, оказавшейся под немцами: жене Ксюше с двойняшками Васьком и Аленкой. И томился все эти три долгих года: как они там, живы ли?.. Сразу же, как только узнал об освобождении родных мест от врага, отправил в деревню письмо. И на всякий случай добавил: «...а также любому местному