Этот южный приморский город для меня что-то вроде родительской квартиры. И я иду пешком из Аркадии на Приморский бульвар, как будто из комнаты в кухню. «Коридором» прибрежной полосы – от Аркадии до Ланжерона. Прохожу «кладовку» Парка Шевченко. Миную «пеналы» Канатной, Бунина, заглядываю через «окно» Дерибасовской на «фонарь» Оперного. И вот я уже сижу на «кухне» с видом на Дюка. Дюк ко мне спиной. Наверное, жарит рыбу. Но кухня достаточно просторная – и я не упираюсь коленками в его бронзовый, позеленевший от времени зад.

Я сижу за столиком бульварного ресторана и жду своего отца.

Я уже сидела за этим столиком пару лет назад. Я ждала местного журналиста. Мой друг, которому я не могла отказать, попросил меня встретиться с этим журналистом. Ну отчего бы и нет? Да, тут давно уже не та пресса, и газета тиражом в двадцать тысяч экземпляров – это круто-круто. О, нет. Я не столичный сноб. Напротив, я доброжелательна как никогда и настроена на интересную беседу. И я жду местного журналиста даже с почтением. Он приходит, и с первого же словесного сета становится ясно, что журналист, увы, не местный, а местечковый. И провинциальный снобизм гаже столичного на порядок. Местечковый журналист перечисляет мне фамилии знаменитостей, вышедших из этого южного приморского города. Это они тут все любят – инвентаризацию. В большинстве случаев – посмертную. Хорошая знаменитость – мёртвая знаменитость. Местечковый журналист заваливает меня цитатами. Полагает, что моя сумма знаний меньше его суммы знаний? И – о боги, боги! – даже учит меня, как писать. «Было бы лучше, если бы в вашем романе таком-то вы бы про то-то написали вот так-то!» Интервьюер не уважает интервьюируемого? Всерьёз считает, что мне нужны его советы? О, нет! Я люблю учиться! Но только у тех, кто, простите, умнее меня, способнее меня, успешнее меня. Уточняю, спрашивала ли я глубокоуважаемого местечкового журналиста, как мне писать, и не Катаев ли его фамилия? Потому что если Катаев – так я внимательно к его советам прислушаюсь. А если нет, то… Не дослушав про «то», местечковый журналист начинает критиковать Катаева. И всех валиком «из списка». С ума сойти! Такое несёт, что, кажется, вообще попутал, кто тут местечковый журналист, а кто – столичный писатель… Ну вот, покатил на столицу. Интересуется – «только по-честному» – как так вышло. У меня. Противным ехидным голосом интересуется, мол, «только по-честному!». Ясный же перец, что если на самом деле по-честному, то выйти должно было не у какой-то блондинки, а у него! Он даже усы отрастил, чтобы стать похожим на Чехова хоть чем-нибудь! Честно отвечаю ему, что я молодая, красивая женщина. Молодым и красивым женщинам, даже если они не похожи на Чехова, в столице проще, чем немолодым некрасивым мужчинам в провинции у моря. А будучи ещё моложе, я вышла замуж за москвича. Вот уж чего местечковому журналисту не светит не только потому, что он немолод, некрасив, нетактичен, откровенно признаться, глуп и на Чехова даже усами не похож, но ещё и потому, что ему никак не выйти замуж. Через четверть часа он понимает, что я над ним издеваюсь… Или нет? Нет, не понимает. Даже математичка Ирина Теодоровна понимала. Женщины умнее. Местечковый журналист продолжает хвалить себя и рассказывать мне об очень хорошо знакомых мне людях этого города какие-то сплетни-небылицы. Рюмка текилы – и местечкового журналиста уже несёт за всё про всё. И каким бы он был потрясающим писателем. И телеведущим. И вообще – директором Галактики. Но кругом бездари и протекционисты, а Украина – не Россия. У него есть дочь Стейси, и он не хочет, чтобы она изучала извращённую, переписанную, жовто-блакитную историю Великой Отечественной войны, и вообще – во всём виновато государство, которое теперь дэржава и совсем не заботится о воспитании подрастающего поколения, и…

– Стейси? – перебиваю я словесный поток.

– Вообще-то она Настя.

– Вашу дочь Настю должно воспитывать государство? Почему не вы, её отец? И в чём во всём виновато государство?

Долго – и всерьёз! – рассказывает мне, в чём именно виновато государство. Бедная девочка Настя с англизированной кличкой Стейси. Ей не в чем будет винить своего никчемного отца. Отец уже во всём обвинил государство, дэржаву, бездарей-протекционистов и даже меня лично.

Что-то саркастичное говорю местечковому журналисту. Он не врубается.

Зачем? Зачем я трачу вакцину своего ехидства на этого безнадёжного местечкового журналиста? Он так упивается собой, что мне уже просто смешно.

То, что у них под Дюком – журналист, так у нас, под Мининым и Пожарским, – еле-еле поц при редакции.

Мой друг явно попал на бутылку отменного Whisky.

Местечковый журналист попал в книгу столичного писателя. Теперь он знаменит. Мечты сбываются…

Девочка Настя попала в бесчисленную когорту девочек, чьи отцы не были и уже никогда не станут папами.

Тогда, в этом бульварном ресторане, был и настоящий профессионал своего дела – быстрая, точная, умелая официантка.

Сегодня – очень любезный официант. Только слишком подвижный и слишком разговорчивый. Они все здесь, в основном, слишком подвижные и слишком разговорчивые, в этом южном приморском городе. Ну, скажите на милость, на фиг мне такой официант, который мне сообщает максимально любезно:

– Служить бы рад! Прислуживаться тошно…

Ну так служи. А Грибоедова потом почитаешь.

Что именно я хочу и в какой последовательности, слишком очень любезный официант уточняет раз семь, не меньше. И всё равно приносит мне не тот кофе. Я заказывала американо без сливок. Он притащил мне капучино.

– Вы бы, может, просто записали? – предлагаю я ещё одному непрофессионалу, опасаясь, что вместо малосольной дунайки, бесподобной в этом южном приморском городе в это время года, он притащит мне кусок сильно зажаренной баранины.

– Та шо мне записывать, я и так всегда и всё помню! – возмущается официант. – Я даже знаю, в какой гостинице вы живёте, я вас третий день наблюдаю!

Лучше бы он наблюдал за моим заказом.

Я вырываю листок из ежедневника – да, я забежала в «ванную комнату» «Лондонской» по дороге в «кухню» – и записываю свой заказ сама. Почтительно-ехидно склонившись, он наблюдает. Передаю ему листочек. Хмыкает.

– Так не перепутаете?

– Нет. Спасибо. Я буду хранить этот заказ. Распишитесь внизу.

Да нет проблем! Как это я сразу не подписалась? Я недавно поймала себя на том, что, проставляя даты на обратных сторонах фотографий, я подписываюсь. Например: «11.04. Юбилей Олега. Подпись». Идиотизм, не правда ли? Любая профессиональная деформация – немножечко идиотизм. Хорошо ещё чеки не подписываю: «Банку от автора с наилучшими пожеланиями!»

Кстати, да. Я печатаю фотографии. Я люблю бумажные фотографии. Я наполняю ими альбомы и достаточно часто вечерами, у камина, под рюмку текилы и сигарету, листаю и листаю эти альбомы. И никогда мне это не надоедает. Как может надоесть наблюдение собственной эволюции? И разве можно представить себя сидящей у камина, с рюмкой текилы и сигаретой, листающей экран компьютера? Это даже хуже, чем строка поисковика. Фотография должна быть бумажной. И должна быть в альбоме. Да, я старая зануда. Мне уже сорок четыре, и я могу рассчитывать на понимание, листая страницы альбомов. На чьё понимание? На собственное. Только на собственное понимание себя.