многие леты назад стараниями тех, кто привык полагаться на разум командиров и на собственную воинскую умелость, а она вырабатывалась упорными трудами, и тут не находилось места жалости, всяк понимал: лучше теперь поистязать себя, зато потом в столкновениях с неверными можно будет показать, на что ты способен.

«Воистину Бикчир-баши знает, что делает!» — не без удовольствия подумал везирь, входя в шатер. И уж потом, отпивая из маленьких фарфоровых чашек густо заваренный душистый чай, сказал:

— Нас ждут трудные времена. Надо будет приложить немало усилий, чтобы одолеть кагана Руси. Но Аллах милостив. Я уверен, мы разметаем рати неверных, а потом приведем оставшихся в живых на аркане на берег Великой реки и заставим их есть песок.

— Послухи, ряженые в странствующих дервишей, сказывают, что племена берендеев и торков ждут не дождутся Святослава, а кое-кто уже переметнулся на его сторону, — сказал Бикчир-баши и слегка наморщил высокий и смуглый лоб, испещренный тонкими бороздками. Не понравилось, что везирь уже определил неверным их место. Это не очень-то было похоже на старого полководца, привыкшего дорожить каждым словом, не разбрасывать их подобно велеречивым имамам, впервые взошедшим на мимбар. Что есть слово, как не отражение душевной сути? Слабое и беспомощное в устах неуверенного в себе человека, оно обретает мощь, коль скоро прошло через сердце, познавшее истинное его назначение. Все же он постарался не выказать смущения и, обретя в лице прежнее, свычное с его внутренней сутью, выражение, стал говорить о том, что он предпринял для укрепления духа войска, но более о том, что намечает предпринять с тем, чтобы усилить этот дух.

15

И пришел Святослав. Остановился у стен Булгара, долго смотрел на деревянный город, укрытый за каменными стенами. В прежние леты город принадлежал коренным жителям здешних мест и сюда часто наезжали, иной раз и без надобности, россы из ближних земель. Многие обрели тут друзей, подолгу сиживали с ними в домах ли за гостевым столом, в юрте ли на земляном полу, небрежно застланном бычьими шкурами, и вели неторопливые беседы. Но потом сюда понаехали торговые люди из Итиля с великой обслугой и воинорядцами. Булгары вынуждены были, теснимые иноземцами, покидать отчие домы и уходить в степь. Благо, она тут велика и раскидиста, едва ль объедешь ее и за седмицу, если даже под тобой борзой, многотерпеливый и неприхотливый бегунец: и сухой травы пожует, и лютый мороз не пробьет его задубевшую шкуру.

Святослав в белой рубахе и в синих шароварах, заправленных в блестящие черные сапоги. Он стоял и смотрел на город, но видел лишь редкие дымы над крышами да черного ястреба, рассекающего низкое вечернее небо в бешеном полете к земле, где он, должно быть, приметил утиный выводок, забившийся в камышовые заросли. Он наблюдал за ястребом до тех пор, пока тот не скрылся за низкой и темной дымкой, подымающейся от ближнего крутоярого уреза реки, и почему-то вспомнил о человеке в красном плаще, который часто посещал его. И, если первое время испытывал острое, почти болезненное неприятие, то время спустя привык к его гостеванию в собственных снах и стал относиться к нему если и не благожелательно, то и не выказывая неприязни, тем более что человек в красном плаще не докучал излишними вопросами, больше молчал. Но, случалось, у них завязывался разговор о чем-то дальнем, не отмеченном в ближнем мире. И тогда у Святослава возникало чувство полета, вот как если бы вдруг он сделался птицей и взмыл ввысь, откуда и матери-земли не видать. Пространственное и сиятельное небо уже не зависало над ним, смертным, а как бы парило рядом с ним. Чувство полета держалось в Святославе до тех пор, пока человек в красном плаще не говорил с нескрываемой досадой:

— Ты ищешь себя в земных деяниях, хотя принадлежишь небу.

Что-то срабатывало в душе у Святослава, и тогда в существе его утрачивалась легкость, тело наливалось живой, ясно осознаваемой им силой, отчего ему не хотелось соглашаться с человеком в красном плаще, и он ронял жестко:

— Не то говоришь ты, человек невесть откуда явившийся. Я ищу себя не в каких-то отдельных деяниях, но в Руси, и она ищет во мне.

Однако тому, другому, едва ли не ставшему тенью Святослава, так часто теперь он являлся перед ним, было все равно, согласен ли с ним каган Руси, нет ли? Он был сам в себе, в упругой натянутости мысли, и он говорил:

— Ты познал многое. Мудрость Востока укрепилась в твоем разуме. Дивные, помеченные Божьей благодатью, храмы, в одном из коих в юные леты, ведомый матушкой Ольгой, соединившей свой дух с царственной Еленой, ты принял крещение святой водой, живут в твоем сердце. Отчего же ты, познав надобность мирского знания для восстания человеческой души из тьмы неведения, все еще верен тому, что пришло из глубины веков, а мета в сердце есть лишь мета для тебя, и не для кого больше? Отчего так?

— Всему свое время, — отвечал Святослав, уже прочно становясь на землю и мало-помалу приходя в прежнее душевное состояние после недавнего полета. — Великое рождается из малого, малое до поры держится в стороне от торных путей, чтобы не быть растоптанну до срока. Но грянет день, и расцветет древо познания, и всяк жаждущий Истины потянется к нему горячими губами, и удовлетворен будет.

Святослав стоял и смотрел на город, укрытый за каменными стенами, и думал про то, что отсюда, как в свое время из Итиля, изгнали сидевших тут берендеев и булгар, а заместо них поселили иудеев, агарян и разный торговый люд, близкий по крови присланному сюда царем Иосифом, тайному советнику его, хаберу рабе Хашмоною. Суров Хашмоной, в чести у него лишь принявшие обрезание, говорил не однажды, что мои единоверцы суть цветы, а все другие назем. Ныне пришло время взрыхлить назем. И мы это сделаем, ибо это потребно не только нам, избранным, а и Богу.

Не однажды слышал про это Святослав и недоумевал, и гневался, и старался вникнуть в открывшееся ему и растолкавшее на сердце. Иной раз казалось, что понял нечто важное в рабе Хашмоное и в его племени. Но время спустя уверенность пропадала. Смущала невозможность соотнести всколыхнувшее на сердце и то, что открывалось внутреннему взору. Эта невозможность от понимания своего назначения в мире, от стремления и в малом деянии увидеть нечто от Истины, хотя бы иной раз и помраченное излишней суетой, свойственной человеку. Спрашивал у себя: иль зло соседствует с