– Мыло и порошок. Еще бумага туалетная, – подал голос Ильич.

– Да как скажете, – обрадовался Борис Михайлович. – Туалетная бумага так туалетная бумага.

– Не скажу.

– Вам, думаю, известно, что Инна Львовна увлекается, как бы это сказать… эпистолярным жанром. Остается удивляться ее плодотворности. Неиссякаемый поток творчества. Просто диву даешься. Да, мы в курсе. Вы же понимаете, что мы должны реагировать на… как бы это сказать… «звоночки». Но не реагируем. Вы думаете случайно? Нет, все на карандаше, как раньше говорили. Пока не реагируем. А если придется, то уж извините. Я вам предлагаю… ну, вы сами понимаете… Инну Львовну мы привлекаем за нецелевое использование… конфеток или, как вы говорите, туалетной бумаги, а вам мы снимаем головную боль. Подумайте…

– Подумаю, – ответил Ильич.

Мужичонка сел в новенький черный «мерседес». Вадик мастерски вырулил на крохотном пятачке и стал продираться по набережной, заполненной людьми. Удивительная способность. Здесь, где муха не может пролететь незамеченной, где все становится известным еще до того, как случится, приезд мужчины, представившегося Борисом Михайловичем, остался без всякого внимания. Никто – ни Галя, ни тетя Валя – его не видели. Как не видели Вадика, что тоже можно было считать чудом. Иначе бы Вадика тетя Валя уже кормила варениками, а Светка бы просилась порулить. Вадика здесь знали все и любили. Ильич надеялся, что кто-нибудь войдет в кабинет и увидит Бориса Михайловича. Ведь ни секунды спокойно не мог посидеть в кабинете – все время кто-нибудь заходил. А тут – никого. Даже Федор не появился. А Федя появлялся тогда, когда не просишь. Как так случилось?

Мысли о визите Бориса Михайловича отвлекли от размышлений о Веронике и Инне Львовне. И Вероника вдруг показалась меньшим злом в свете надвигающихся проблем. Он останется? Да конечно! Первым и уволят. Галю, кстати, могут и оставить – она опытный, как это сейчас называется, менеджер. Назначат управляющей. Да и Светку оставят в горничных. Светка спорая, умелая. Значит, Инна писала с первого дня, как здесь появилась. Галя его предупреждала, а он не верил. Опять она оказалась права. Рассказать ей или не стоит? Два года назад уже приезжал такой Борис Михайлович. Правда, помельче калибром. Без связей наверху. И тоже говорил, что его-то, Ильича, оставят, но нужно подписать… Рассосалось само собой. Депутата, который приметил их Дом творчества, сначала сняли, потом посадили. Может, и в этот раз так случится? Никто не знает, что завтра будет. А то ли три, то ли четыре года назад приезжали к Кате-дурочке, а потом и к Ильичу поднялись. Половину набережной перекрыли машинами. Угрожали, пистолетом перед носом крутили. Ильич был готов все сразу подписать. Думал, что все – сейчас точно конец. Но тут оказалось, что сына будущего, так сказать, хозяина поймали в столице на наркотиках. И будущий хозяин переключил усилия на вызволение сынули, а потом с женой развелся. Новую завел, которая не собиралась проводить лето в этом «колхозе», а требовала заграницы. И опять само собой рассосалось. Но в этот раз, Ильич нутром чувствовал, другие силы задействованы, другие мощности и интересы. Поэтому испугался.

Ильич смотрел вслед отъезжающей машине. Набережная узкая, отдыхающие вяло отходили в сторону. Матерились вслед. Вадик молодец. Слава богу, что у него все хорошо. Пристроился, приспособился. Но себе на уме парень. Теперь уже мужик. А Ильич ведь его знал, когда он еще три волосины на подбородке брил. Водитель, конечно, каких поискать. Аккуратный, пунктуальный. Гоняет так, что только вдохнуть успеваешь. Так быстро, как он, никто не ездит. Если пробка, так Вадик по огородам проедет. Слева обрыв, справа гора – куда свернешь? А Вадик сворачивает. Женился. Двоих пацанов воспитывает. Когда надо – молчит, когда надо – кивает, когда надо – останавливает, если пассажиру пивка приспичило. И что важно – не болтун. Хороший парень, тоже родной человек. А уж то, что возит мерзавцев, так ему семью кормить надо. Ну не будешь же ему, в самом деле, объяснять: «Вадик, ты кого возишь?» Но совесть у него осталась – пока курил, сказал:

– Ильич, держись. Не сегодня завтра депутата этого, блин, снимут. А другого поставят, так еще сезон продержишься. Ничего у них на тебя нет, блин. Они ж сами ходят – чуть не срут в штаны от страха.

Борис Михайлович пообещал, что приедет через неделю, скорее всего в четверг. Вероника тоже в четверг. Галя не знает. Он ей сказал, что послезавтра, то есть в понедельник. Если Вероника не объявится в понедельник, Галя успокоится. Никто не знает. Никому он не сказал ни про Бориса этого Михайловича, ни про Веронику, которая тоже в четверг. Может, уехать куда на ту неделю? Пусть Инна Львовна разбирается – ей только дай пищу для писем. Она ж в ажиотаже бегать будет – украдет из его кабинета стопку бумаги, как делала это всегда, а он притворится, что не заметил, что бумага закончилась. И попросит Инну Львовну дозаказать.

Ильич уснул с мыслью уехать – взять Славика и поехать… куда-нибудь. В город – Славика врачу показать, например. Или к матери заглянуть – она, конечно, удивится – Ильич не часто к ней ездил, но деньги посылал регулярно и аккуратно. Только мать Славика не любит. Опять будет говорить, что его надо в ШД сдать – в школу дураков. А еще лучше – в интернат для психов. Мать снова начнет прошлое вспоминать. Славику там плохо. У родной бабушки – плохо. А Ильичу хорошо. Он там отдыхал. Ильич сразу засыпал от гробовой тишины, а Славик плакал, если не слышал моря. Ильичу нравилась земля – куцый огород с полузрелыми помидорами, теплица, в которой становится невыносимо душно, а Славик искал гальку. Он плакал, когда выходил на дорогу, утоптанную, не заасфальтированную. Славик умел ходить по булыжникам, по камням, по асфальту, а по утоптанному песку не умел.

Он не мог есть, не мог спать, не мог разговаривать с бабушкой. Мать Ильича готовила бульон из домашней курицы, отваривала яйца, а Славик есть отказывался. Он не умел пить пустой бульон, без цвета. Яйца Славик умел есть сваренные вкрутую, а всмятку не ел. Желток растекался по пальцам, и мальчик снова плакал. Мать Ильича держала домашнюю болонку, брехливую, равнодушную. Славик пытался ее погладить, но болонка поднимала лай и не давалась. Еще и прикусывала. Славик заходился в истерике. Он не знал, как обращаться с домашними животными. Ему не нравились бабушка и ее пирог с капустой.

– Невкусно, – говорил Славик, привыкший к пирожкам с вишней, к тому, что тетя Валя приготовит так, как он любит. Бабушка так делать не собиралась.

– Ешь немедленно, – требовала бабушка, и Славик плакал.

Здесь, на крохотной кухоньке, не было баклана Игната и кота Серого. А была брехливая болонка Луиза, которая ела из точно такой же тарелки, как Славик. Тетя Валя держала тарелку Славика отдельно. И его личный стакан, и кружку.

Но как же хорошо здесь было Ильичу! Тихо, душно, спокойно. Капустный пирог матери он очень любил, как любил дорогу, проселочную, утоптанную, бурьян, колючки вдоль дороги, грибницу с мелкими шампиньонами. Ильичу нравилось выжженное поле, бесхозное, и чахлая виноградная лоза на участке матери. Мать первые пару часов держалась, молчала. Но потом все равно срывалась и заводила старую песню.