Рассвет подкрашивал улицу розовым и отражался в оконных стеклах. Казалось, что в каждом доме включили цветной прожектор.

Я подумал, что и сто, и тысячу, и много тысяч лет назад на пороге своих жилищ точно так же сидели люди с верными псами, глядя на рассвет. И что человек без собаки глубоко несчастен, только не все это понимают.

Из-за вчерашних волнений мы с Жекой даже не удивились, что тетя не подняла нас на зарядку. Заглянули к ней – нет тети. Посмотрели в окно – во дворе стоит мотоцикл ведьмака. Мы побежали в музей и наткнулись на Фому Неверного.

Бледный, в гипсовом валенке и с костылем под мышкой, журналист стоял в кабинете купца. Вокруг увивалась Зойка и задавала дурацкие вопросы:

– Вас, наверное, на улице узнают?

– Случается, – с достоинством отвечал Фома.

– А на войне вы были?

– Не посылают. Но журналист должен быть готов ко всему!

Нам Фома Неверный сказал:

– Газета не ждет. Можешь хоть умирать, а пятьсот строк в номер дай!

Я сообразил, что писать про ведьмака он побоялся и нашел другую тему. Ведь на следующей неделе будет суд над Скорятиным и его подручными, весь город этого ждет. Фома еще раз поговорит с тетей Светой о счастливой находке «Троицы», вытянет что-нибудь новенькое из великого сыщика Виталика – вот и готова субботняя колонка в газете… Только непонятно, почему Зойка добровольно находилась в одном помещении с Фомой да еще и лезла с вопросами. Она же терпеть его не могла.

Я исподтишка толкнул Зойку: «В чем дело?» А она, продолжая охмурять Фому, ввинтила мне каблук в пальцы – даже через кроссовку больно! Ага, подумал я, мотоцикл под окнами, тети Светы не видно. Выходит, они с ведьмаком разговаривают, а Зойка отвлекает некстати пришедшего журналиста.

И я повел Жеку дальше. Зойка таращилась и грозила кулаком, но за нами не побежала, боясь упустить Фому.

Тетю Свету и ведьмака мы застали в разгар спора, если это можно так назвать. Ведьмак-то, как всегда, больше молчал, а тетя ему выговаривала:

– Тимофей Захарович, я знаю, с каким уважением к вам относятся люди, знаю, что среди врачей ваши методы имеют своих сторонников. Да что там, я родного племянника отпускала к вам с легкой душой, считая, что вы дурному его не научите. А теперь вижу, что прав Фомушка наш недалекий: мракобес вы, Тимофей Захарович!

Разговор шел над скелетом, лежавшим как ни в чем не бывало в стеклянном гробу. Я пригляделся и охнул: вот это засада…

На всех фотках с раскопа воины держат саблю правой рукой. Так их похоронили восемьсот лет назад, и так же до вчерашней ночи лежал музейный скелет. Из гроба он выпрыгнул, уже схватив саблю левой, и не выпустил рукоятку, когда все кончилось. А я плохо соображал от усталости и даже не подумал отнимать саблю у мертвеца. В какой руке держит, в такой и надо.

А сейчас мой промах лез на глаза, как в журнале с картинками для дошкольников: погляди в гроб, погляди на фотки над гробом и найди десять отличий…

Чудо, что тетя Света до сих пор ничего не заметила! Доказывая что-то свое ведьмаку, она то и дело цепляла скелет невнимательным взглядом и морщила лоб. Но мысль ускользала, и тетя снова переключалась на ведьмака:

– Вы хотя бы понимаете, что я не могу зарыть эти останки в землю, даже если бы захотела?! – (Еще один взгляд на останки. Тетя зависает, морщит лоб – нет, не вспомнила! – И распаляется пуще прежнего.) – Помимо исторической ценности у скелета есть еще и денежная! По всем документам этот экспонат является собственностью государства! Мне просто не позволят зарыть его в землю!

Ведьмак не раскрывал рта, но это не успокаивало десантную тетушку, а заставляло подыскивать новые возражения:

– Да меня уволят за самоуправство! Шутка ли, археологи собирали экспедицию, тратили деньги и силы, а вы требуете все зарыть в землю, и почему?! Это же старушечья болтовня: духи, привидения… Извините, но я верю только в то, что видела сама. Смерть я видела в достаточных количествах, а вот духов и привидений не наблюдала!

– А если я скажу, что Бадам Хатан, который посвятил жизнь поискам могилы Чингисхана, категорически против того, чтобы ее вскрывали?! – вымолвил ведьмак. – Найти и охранять – вот чего он хочет!

– Какой еще Бадам?! Если вы про того монгольского ясновидца…

– Нет, – перебил ведьмак, – ясновидца зовут Дашцэрэн. А Бадам Хатан – тоже монгол, профессор. Кстати, учился в нашем университете у Герасимова.

– Ну и пусть… – начала тетя Света и прикусила язык. До нее начало доходить. Представляешь, стоит деревенский дядя Тимоша в кепочке, рубашка без галстука застегнута на верхнюю пуговку, пиджак пахнет бензином – наверное, Зойка им пятна отчищала. И говорит про монгольского профессора, про наш университет…

– Это в каком смысле наш? – пискнула тетя Света. Никогда я не видел ее такой растерянной.

Ведьмак по своему обыкновению держался в тени, спиной к окну. И вдруг снял кепку и вышел на свет. В глаза мне бросилась красная, лопающаяся кожа на щеке. Ко лбу она темнела и превращалась в серую корку. Но половина лица у дяди Тимоши была чистая, посмотришь в профиль – другой человек. Этой чистой половиной он повернулся к тете Свете.

– Тимофей Захарович! – охнула она. – ПРОФЕССОР, Я ЖЕ САМА ВАС ХОРОНИЛА!

Болячка прицепилась к Тимоше Епанчину еще в студенчестве. Сначала краснела и шелушилась кожа на локтях, потом краснота доползла до запястий. Во всем остальном выросший в деревне Тимоша был крепок и здоров, как молодой кедр. Врачи разводили руками: зловредных грибков или вирусов у пациента не обнаружено, стало быть, болячка не угрожает жизни. Но чтобы ее вывести, надо знать причину. Может, организм так реагирует на московский воздух, отравленный выхлопами автомобилей. Или ему не хватает микроэлементов… Короче, студент: делай повязки с вот этой мазью, но многого не жди – она скорее для облегчения, чем для лечения. А что раздеться неудобно, так вот тебе освобождение от физкультуры и не раздевайся.

Студент Епанчин стал аспирантом Епанчиным, потом доцентом Епанчиным. Болячка росла. Врачи по-прежнему утверждали, что угрозы жизни нет, а к неудобствам надо привыкать. И он привыкал в самую жару носить рубашки с длинными рукавами, привыкал сидеть дома, когда приятели шли на пляж или на стадион. Труднее было смириться с тем, что девушки его уважали, а замуж выходили за других. «У меня есть наука», – утешал себя Епанчин.

К тридцати пяти годам он стал профессором, а болячка заползла на щеку. Выходя на кафедру читать лекции студентам, Епанчин чувствовал на себе сотни взглядов. Были среди них брезгливые, были сочувствующие, были любопытные. Не хватало внимательных. Чем больше разрасталась болячка, тем реже замечал их профессор. Болячка отнимала у него последнее – науку. Ученый без учеников смешон, печален и не нужен никому, кроме самого себя.