Разве им нужно золото, богатство? Им достаточно ветра, утреннего неба, богатого рыбой моря и скал над ним — их единственного убежища от бурь.

Движимый интуицией, я направляюсь к черному утесу, на котором еще с другого склона долины разглядел несколько расселин. Ветер хлещет, опьяняет меня, но я все лезу вверх, хватаясь за кустарник. Вдруг над восточными холмами встает солнце — великолепное, ослепительное, — зажигает на море искры.

Отрезок за отрезком я осматриваю утес. Солнце палит, медленно поднимаясь по небу. Около полудня я слышу, как кто-то зовет меня. Это юный Фриц ждет внизу, у лагеря. Я спускаюсь, чтобы передохнуть. Мое утреннее воодушевление заметно поостыло. Я утомился и пал духом. Устроившись в тени старого тамаринда, мы с Фрицем едим белый рис. Поев, он молча ждет, глядя вдаль с бесстрастным выражением, характерным для местных чернокожих.

Я думаю об Уме, такой дикой, такой подвижной. Вернется ли она сюда? Каждый вечер перед заходом солнца я прохожу по Камышовой реке до прибрежных дюн, ищу ее следы. Зачем? Что скажу я ей? Но мне кажется, что она единственная, кто может понять, чего я здесь ищу.

Этой ночью, когда в небе одна за другой загораются звезды: Малая Медведица, Орион, Сириус, я вдруг понимаю, в чем ошибся: когда я строил ось ост-вест исходя из местоположения «проушины», я ориентировался на магнитный север, определяя его по компасу. Корсар же, составляя свои карты и устанавливая вехи на скалах, компасом не пользовался. Конечно же, он находил север по звездам, и перпендикуляр ост-вест он установил исходя из этого направления. Разница между магнитным и звездным севером составляет семь градусов тридцать шесть минут, что означает расхождение в сотню футов у основания утеса, то есть искать надо на другой скале, той, что служит Командорской Вышке первой опорой.

Я так возбужден этим открытием, что не могу ждать до завтра. Вооружившись штормовым фонарем, босой, я иду к утесу. Яростный ветер гонит облака брызг. Сидя в укрытии среди корней старого тамаринда, я не слышал, как началась буря. А здесь она чуть не сбивает меня с ног, свистит в ушах, грозя задуть пламя фонаря.

Но вот я у подножия черного утеса, ищу путь наверх. Подъем настолько крут, что мне приходится карабкаться, зажав фонарь в зубах. Так я добираюсь до уступа на полпути к вершине и, двигаясь вдоль осыпающегося края, начинаю искать заветный знак. В свете фонаря базальтовая стена выглядит странно, зловеще. Я вздрагиваю при виде каждого углубления, каждой трещины. Так я обследую весь уступ до расселины, отделяющей эту часть утеса от торчащего над морем зубца. Порывы холодного ветра, близкий рокот волн, струящаяся по лицу вода оглушают меня. В полном изнеможении я готов уже спуститься вниз, как вдруг замечаю прямо над собой большой камень. Я знаю, я уверен: знак может быть только там. Это единственный камень, который виден из любой точки долины. Чтобы подобраться к нему, мне надо сделать крюк, пройти по осыпающейся каменистой тропинке. Наконец, с фонарем в зубах, я добираюсь до камня и вижу «проушину». Ее края под моими пальцами так остры, будто их вырезали только вчера. Черный камень холоден и скользок. В отличие от знака на западном склоне, треугольник здесь начертан вершиной вверх: таинственный глаз, глядящий из потусторонних времен, вечно созерцающий противоположный склон долины — неусыпно, днем и ночью. Дрожь пробегает по моему телу. Я прикоснулся к тайне, которая сильнее, долговечнее меня. Куда же она меня приведет?

После этого я живу в некоем подобии сна наяву, где голоса Лоры и Мам на веранде в Букане мешаются с посланием Неизвестного Корсара и — неуловимым образом — Умы, пробирающейся среди кустов к верховьям долины. Я погряз в одиночестве. Мне не с кем видеться, кроме юного Фрица Кастеля. Да и он теперь приходит не часто. Вчера (а может, позавчера, не помню) он поставил котелок с рисом на камень у моего лагеря, а сам бросился наутек, карабкаясь вверх по западному холму и не обращая внимания на мои оклики. Можно подумать, что он меня боится.

На заре, как и каждое утро, я иду к устью реки. Я взял с собой туалетные принадлежности — бритву, мыло, щетку, — а также грязное белье, чтобы постирать его там. Положив зеркало на камень, я первым делом сбрил бороду, затем подстриг волосы, которые уже дошли мне до плеч. Из зеркала на меня смотрит худое, почерневшее от солнца лицо с лихорадочно блестящими глазами. Нос, тонкий, с горбинкой, как у всех мужчин рода Летан, еще больше подчеркивает растерянное, почти изголодавшееся выражение: гоняясь за обитавшим здесь Неизвестным Корсаром, я определенно становлюсь похож на него.

Мне нравится здесь, в устье Камышовой реки, где начинаются прибрежные дюны, где слышно медленное дыхание совсем близкого моря, где шуршит молочаем и тростником, скрипит пальмами порывистый ветер. На заре все здесь залито нежным, тихим светом и вода серебрится как зеркало. Покончив с бритьем, умыванием и стиркой, я собираюсь было вернуться в лагерь, как вдруг вижу Уму. Она стоит у реки с острогой в руках и беззастенчиво смотрит на меня чуть насмешливым взглядом. Я так часто надеялся встретить ее здесь, на взморье, во время прилива, после рыбной ловли, и все же эта встреча застает меня врасплох: я стою и не могу сдвинуться с места, а с мокрого белья на ноги мне капает вода.

Здесь, у моря, при свете нарождающегося дня, она еще прекраснее: холщовое платье и рубашка промокли от морской воды, лицо цвета меди, цвета базальта поблескивает кристалликами соли. Она стоит, отставив ногу и чуть наклонившись влево, держа в правой руке острогу из камыша с острием из черного дерева, а левую положив на правое плечо, в мокрой одежде — как античная статуя. Я смотрю на нее, не решаясь заговорить, и невольно думаю о прекрасной и таинственной Наде — такой, какой она представала на картинках в старых газетах, там, в сумраке чердака, под крышей нашего старого дома. Но вот я делаю шаг вперед, и чары рассеиваются. Ума отворачивается и, широко шагая, идет вдоль речки прочь.

— Подождите! — кричу я и не раздумывая бросаюсь за ней.

Ума останавливается, смотрит на меня. В ее глазах читаются тревога, недоверие. Мне хочется заговорить с ней, задержать ее, но я так давно не разговаривал ни с одной живой душой, что слов не хватает. Мне хочется рассказать ей о том, как я искал вечерами, перед приливом, ее следы на прибрежном песке. Но она заговаривает первая.

— Так вы нашли золото? — насмешливо спрашивает она своим певучим голосом.

Я мотаю головой, она смеется. Поджав под себя ноги, она присаживается поодаль на песок. Перед тем как сесть, заправляет юбку между ног движением, какого я не видел никогда ни у одной женщины. И опирается на свою острогу.

— А вы поймали что-нибудь?

Она, в свою очередь, мотает головой.

— Вы возвращаетесь к себе, в горы?

Она смотрит на небо.

— Пока рано. Я попробую еще, у мыса.

— Можно, я пойду с вами?

Не отвечая, она поднимается на ноги. Потом оборачивается ко мне:

— Пойдемте.

И идет, не дожидаясь меня. Быстро, звериной поступью шагает она по песку, положив острогу на плечо.