Тебя, любимую мою, в раю…

Так что Дуся умудрилась свалиться в колодец и шею себе свернуть. Он умолк. Из его левого глаза вытекла огромная розовая слеза и замерла в середине щеки. Он шмыгнул носом и одним глотком выпил полбутылки. Остановился.

– Не ругайтесь вы с женой, Василий, – сказал он. – Неправильное это дело.

И мы пошли дальше. Гаражи скрипели и шатались от ветра, а завод курил потихоньку, испуская колечки дыма.

– Понимаете, – заговорил снова Кутепов, – в этом мире есть единственный способ стать счастливым – принести счастье другому. Не помню кто сказал одну умную фразу: "Питайся, чтобы доставить удовольствие себе, но отдавайся, чтобы доставить удовольствие другим". Я очень жалею, что не смог полюбить эту Дусю. Может быть, и стал бы счастлив. И песни мои стали бы светлее. У меня ведь, как правило, из-за моего склероза в строчки проникает какая-то мерзость. А откуда проникает? Из той же головы. Значит, очень там много грязи… – он вздохнул и посмотрел на меня. – После смерти Дуси поехал я снова в Москву…

Я поставил пустую бутылку в центр огромной красивой клумбы, завершив композицию.

– Это… – промямлил я. – Виктор Сергеевич, а я вот что-то не врублюсь… Сейчас день или ночь… И где мы вообще?

Кутепов пожал плечами:

– Наверное, лучше об этом не думать. Я уже несколько месяцев как не контролирую…

Я напряг глаза, пытаясь навести резкость, и увидел впереди силуэт Останкинской башни на фоне здания СЭВ… ну, того, где сейчас мэрия, похожего на раскрытую книгу… С какой точки могла быть такая перспектива? Мозг отказывался работать, тихо урча… Окончательно сбил меня с толку Кремль, оказавшийся справа, за Крымским мостом.

Я махнул рукой и побрёл за Кутеповым, надеясь, что пиво в этом мире где-то ещё есть.

11

И действительно, очередной киоск оказался совсем неподалёку. Он подкатился к нам, зазывно качнулся и подставил Виктору Сергеевичу окошечко. Тот, справляясь с нарушенной координацией движений, извлёк из кармана новую сторублёвку и сунул продавцу, невидимому за рядами бутылок пива, которыми были заставлены изнутри все стекла киоска.

– Благодарствуйте… – произнёс Кутепов продавцу, принял две бутылки и подошёл ко мне, на ходу работая открывашкой.

– "Клинское светлое", – пояснил он. – Тоже четыре и восемь. Вот это я называю настоящим светлым пивом. Правда, тоже от разлива зависит. Ещё, кстати, бывает непростительное… непастеризованное, то есть, с красным уголком на задней наклейке. Хранится меньше, но заметно вкуснее…

Я отхлебнул. Мы снова побрели, как мне казалось, в первом попавшемся направлении, и я уже даже не пытался опознавать местность, сосредоточившись только на том, как бы случайно не получить асфальтом по морде.

– А Москву я тогда не узнал… – продолжал свой рассказ Виктор Сергеевич. – Барыги какие-то, дефициты, матюки на всех углах… то есть, митинги, я хотел сказать. Я тут первое время всё по пивным ошивался. Потом случайно встретил того самого хмыря, с которым мы в своё время стандур… осторожно, там яма… сотрудничали. Он предложил мне снова работать с ним. Поначалу я отказывался. Сказал, что хотел бы выступать на большой эстраде… Но он мне втолкнул… втолковал, что теперь все эти хмыри и есть эстрада. Что они теперь маньчжуры и просердю… продюсеры. Я говорил, что не смогу, что у меня с памятью непорядок, но он придумал вот что – объявить меня королём экспорта, мастером импорти… фу ты, импровизации. Короче, сказал, пей, что хошь, лишь бы хорошим голосом, а мы уж найдём, под каким соусом поддать. И я запел. В конце концов, надо есть, чтобы жрать, а не жрать, чтобы есть… Бабки мы стали собирать не хилые. Я уж и не сдерживался в своих этих… импровизациях. Как поётся, так и пел. Людям нравилось, как я песни перевираю… Но начиная с некоторых пор меня стала мучить мысль, что от моих песен страда страннеет…

– Обль… простите? – булькнул я, забыв отнять бутылку от губ.

– Страна страдает, я хотел сказать. Бардак я генерирую своими вариациями… К примеру, спел я

И вновь продолжается бой,

И сердце тревожит в груди,

И Ельцин такой молодой,

И юный Гайдар впереди…

Ну и что вышло? Понимаете? Ельцин стал президентом, постарел и сердце у него, сами знаете… А ещё хуже было в тридцать девятом, когда я пел про Хас-Булата:

Хас-Булат удалой,

Что ж ты бросил коня…

Фу ты, блин… – Виктор Сергеевич потёр лоб, взглянул на меня осоловевшими глазами, снова набрал воздуха и запел:

Хас-Булат молодой,

Где же цапля твоя…

Да ёлки же палки! – Виктор Сергеевич отпил немного пива и сосредоточился:

– Сейчас, сейчас…

Хас-Булат удалой,

Бела сакля твоя,

Но с казной золотой

Я застукал тебя.

Вот мой конь, вот кинжал,

Вот винтовка моя,

А теперь я тебя

Пристрелю из ружья.

Хас-Булат удалой,

Чёрна сакля твоя…

Под чинарой густой

Мы схороним тебя.

Он допел. Мы опустились на бетонный бордюр.

– И к чему это? – спросил я, стараясь не закрыть глаза, веки которых вот-вот должны были слипнуться.

– Насчёт чинары и казны – не знаю, – ответил Кутепов, – а то что после этого Бедный Лом обстреляли, и он почернел – это точно. Странно, однако, что сам Хасбулатов жив остался… От всех этих вещей я стал пить ещё сильнее. Но выступать не бросил – уж больно денежное дело было, по меркам тех лет. Как говорится, куй железо, пока ни при чём…

Он умолк. Я перестал сопротивляться вялой неге, обнимавшей моё тело, закрыл глаза, откинулся назад, на траву, и расслабился. Я понял, что сейчас засну, и ничто мне не помешает – ни тяжёлое дыхание Виктора Сергеевича, ни скрежет гусениц по асфальту, доносившийся откуда-то сбоку, ни грохот взрывов, прилетающий вместе с ветром издалека.

– А дальше случилось то, о чем я больше всего в жизни жалею… – покачивался совсем неподалёку от моего уха мягкий бас Кутепова, – Можно было предположить… Двум смертям не бывать, а третьей не миновать… В то время я сильно задумался над своей способностью менять есвес… естев… естественный… А, Женя, вы спите… Ну, ладно…

Он ещё побормотал немного и упорхнул вверх, за пределы моего сознания.

12

Оно стучало громко, отрывисто, словно большой дракон щёлкал по асфальту своим тяжёлым кожистым хвостом. Стук был ритмичным, он не замедлялся и не убыстрялся, просто становился то яснее и отчётливее, то слегка приглушался, удаляясь в темноту.

Впрочем, уже было не так темно – веки пропускали снаружи свет, и