Дина тоже прорвалась к своей девочке – в реанимацию. Вернулась и долго тряслась на кровати носом в подушку. Я боюсь лишний раз что-нибудь спросить, но не молчать же все время. Плоха пока ее девочка. По-прежнему на искусственной вентиляции легких. Дина почти ничего не ест, хотя мама и муж таскают ей всякие вкусности – иной раз у меня слюни текут, мать у нее очень хорошо готовит. Они приезжают каждый день и сидят подолгу, стараются поддерживать ее, хоть и самим-то тяжко. Честно сказать, сначала мне ее муж не понравился: такой браток – накачанный, короткая стрижка и непробиваемый оптимизм. Дина обмолвилась, что он был раньше в бригаде, но потом его отпустили на вольные хлеба, он завел себе какой-то небольшой торговый бизнес и теперь просто платит крыше – как все. Я вообще таких мужиков не люблю: в дорогих ботинках, с барсеткой и безвкусным перстнем на пальце. Но вот вчера вечером… Я выползла из палаты и крадучись пробиралась в тот конец коридора, где расположено отделение детской патологии. В кармане у меня имелось триста рублей, и я надеялась, что врачи уже ушли и сестра мне позволит посмотреть на мелкого. Вот коридор поворачивает, заветная красная линия на полу… у окна стоял Динкин муж. Он прижимался лбом к стеклу и плакал. Это было ужасно. Здоровый мужик, явно не склонный к лишним раздумьям и переживаниям. Барсетка валялась на полу, он закрыл лицо ладонями, и плечи его вздрагивали. Он тяжко и с хрипом дышал, и мне стало так страшно, что я чуть не повернула назад, в палату. Но потом вспомнила, что там Дина. Говорить ей ничего нельзя, да и что сказать-то? И я тихонько пошла дальше. Вот и дверь отделения. Постучала. Выглянула сестра, увидев меня, замахала руками – не время, врачи здесь, позже приходи. Я схватила ее за руку, не в силах терпеть неизвестность.

– Скажите, девочка… – На какую-то темную секунду Динкина фамилия выскочила у меня из головы, но потом я вспомнила. – Она… как она?

– Жива пока, – буркнула сестра, и дверь захлопнулась.

Я вернулась в палату. По дороге никого не встретила. А где-то минут через двадцать в дверь ввалился Динкин муж – как всегда улыбающийся, с сумкой продуктов.

– Девочки, привет! Я принес молокоотсос – жуткая вещь, рычит как пылесос. И покушать.

Он плюхнулся на койку жены, чмокнул ее в макушку и принялся выкладывать на тумбочку баночки. Одновременно он нес какую-то чушь про свою работу, и про то, что успел заскочить в палату к девочке, и дела у нее неплохо, и…

Я вылетела из палаты на предельной скорости – слезы потоком хлынули из глаз.

Врачам не понравилось, как мелкий среагировал на мое молоко, и кормить мне его так и не приносят. Я сцеживаюсь. Вообще, наличие молока при отсутствии ребенка – это сущее наказание. Груди быстро становятся каменно-тяжелыми и горячими. Мы пожаловались сестре, и она убила некоторое время, обучая нас доению. Впрочем, что значит убила? Все имеет свою цену. Услышав наши стоны, сестра сделала озабоченное лицо и пообещала, что попозже, «когда будет минутка свободная», она зайдет и поможет нам расцедиться. По моим наблюдениям, сестры именно нашего отделения по большей части заняты питьем чая и перемыванием костей всем окружающим – от врачей до пациенток, ну да дело ее. Явившись, она твердой рукой вцепилась мне в грудь и, сжав, резко потянула вперед и вниз. Я чуть не завопила от боли и сразу же преисполнилась сочувствия к коровам, козам и кто там еще молоко дает человеку. Не сдержавшись, отпихнула сестру, и та обиженно поджала губы и принялась за Дину, бормоча, что все нежные пошли, и вот будет мастит, тогда узнаешь, почем фунт лиха, и ишь, какие мы недотроги. Дина терпела, я некоторое время понаблюдала, а потом попробовала сама, и ничего – не быстро, конечно, зато не больно. Руки с непривычки устают, но это ничего. Потом мы сунули сестре денежку – кто-то из девочек, приходивших нас навестить, сказала, что так положено. Смех, да и только, но тут все делается как положено, потому что все вдруг стали ужасно суеверными.

Отсос Дине помогает как-то слабо, и она через раз цедится, как и я, руками. Адский труд, между прочим, но зато, при определенном прилежании, грудь пустеет целиком и не остается комочков и затвердений, которые потом начинают болеть. Я стараюсь изо всех сил. Слово «мастит», которое так и витает в воздухе, пугает меня до полусмерти. Молоко мы сливаем в специальные баночки и относим в отделение. Вроде как его там стерилизуют и кормят детей. А может, просто выливают – кто ж их знает, нам не докладывают. Вообще, после просмотра фильма «Скорая помощь» я ожидала не совсем то. Черт с ними, с удобствами, но хоть человеческое отношение должно быть? Роддом – это единственное место, где слово «мама» или «мамочка» звучит презрительно. Врачи с нетерпением ждут, пока мы освободим помещение, и с неудовольствием встречают таких любопытных, как я. Вот сегодня понесла молоко, дождалась врача и пристала с вопросом: когда мне дадут ребенка? Анализ молока должен быть уже готов, каков результат? Она попыталась улизнуть, но я проявила твердость и быстро поняла, что никаких анализов тетка в глаза не видела. Я девушка нескандальная, но иногда меня тоже можно достать. Я придвинулась к ней вплотную и зашипела:

– Вам что, мало заплатили? Мне врач сказал, что детское отделение тоже не обидели. Я хочу знать анализы своего ребенка и, если все в норме, хочу его кормить. Или я сейчас же иду к начальству.

Она несколько секунд молча смотрела на меня так, словно с ней заговорило какое-то медицинское оборудование. Потом развернулась и исчезла в палате. Ничего, я подожду. Сидеть больно, но стоять я могу долго. Минут через двадцать тетка вылетела и сухо сообщила мне, что анализы в норме и завтра ребенка мне принесут к утреннему кормлению. Я вежливо сказала «спасибо» и пошла себе.

Вернулась, а на пороге палаты столкнулась с тем врачом, что приходила к нам в реанимацию. Уж не знаю, что она на этот раз наговорила, но только, когда подошло время для вечерней дойки, Дина вдруг заявила, что молоко ее девочке все равно не дают и расцеживаться она не будет. Позвала сестру, та поохала, но пообещала помочь. Дала какие-то таблетки и куском ткани плотно перетянула грудь.

Ночью я просыпалась и слышала, как Дина мечется. К утру ей стало совсем тяжко – прикоснуться к груди невозможно, лицо горит. Похоже, начался жар. Она мочила губы, но не пила – сестра не велела. Даже завтракать она не стала. Я села цедиться, а Дина отвернулась к стене. Тут в палате нарисовался молодой человек в очках и белом халате. Внешность у него была самая неприметная: худощавый, низкорослый, русые волосы уже заметно редеют надо лбом, очки в тонкой металлической оправе. Короче, натуральный сухарь.

– Скажите, кто из вас Дина?

Дина молчала, тупо глядя перед собой. Я махнула рукой в ее сторону. Молодой человек переместился так, чтобы видеть ее лицо, и сказал:

– Я лечащий врач вашей дочери и пришел, чтобы выяснить некоторые вопросы.

Мне стало страшно. Дина села и уставилась на него. Вид у нее сделался совсем безумный: темные волосы волной разметались по плечам, глаза блестят, губы запеклись, а щеки горят болезненным румянцем. Молодой человек поправил очечки и нахмурился.

– Мне кажется, у вас температура. Вы больны? – спросил он недовольно.