— А почему он не должен или не сможет этого сделать?

— Почему? Да хотя бы потому, что этого не позволит Ганнибал.

— И всё же готов поручиться всеми божествами неба и ада, что Варрон победит несмотря на твои предсказания, злой и коварный человек!

— Позволю себе усомниться в этом, мой добродетельный и достойный; а если бы произошло так, как ты говоришь, это доставило бы мне большое огорчение. Да! Народ, располагающий сотней консуляров, поседевших в боях и триумфах, столкнувшийся с таким врагом, как Ганнибал, и выбирающий консулом Варрона, просто не достоин лучшей участи. Уделом такого народа должны быть поражения и неудачи.

И, не простившись с Бебием, он удалился в сопровождении хмурого и поникшего Павла Эмилия.

* * *

Она была одна.

Одна со своими мыслями, с лихорадочным чувством, которое уже почти год сжигало её душу и тело, с которым отчаянно, но тщетно она боролась вплоть до этого дня!.. Страшная это была борьба.

С одной стороны, всей её душой без оглядки завладела любовь — святотатственная, незаконная, невозможная: с другой — её стыдливо удерживала девическая скромность. С одной стороны, лихорадка разума бурно вздымала её девичью грудь, волновала кровь в сосудах, овладевала всеми её нервами, доводила до головокружения, будто молотом ударяла в виски, днём и ночью звенела в ушах, отнимала сон, аппетит, отдых. Ум её терзался от адских мук ревности. Неустанные, глубокие, бессмысленные желания, бесстыдная жажда терзали её тело: всё её существо охватывали безумия, на какие только был способен болезненный мозг. С другой стороны, скромность и разум напрасно припоминали строгим и холодным голосом о страшной каре, ожидавшей нарушившую закон весталку, вызывали перед глазами картины позора, проклятие отца, неумолимый гнев всемогущих богов, ужас и отвращение всего народа.

Такая борьба шла в страстной душе Опимии, в таких тревогах металась в течение года несчастная жрица, которую часто-часто охватывало необъяснимое, но сильное желание умереть. И не раз уже она призывала смерть, горячо просила об этом всемогущих богов! Нередко она впадала в какой-то бессмысленный гнев; тогда она становилась недоверчивой, подозрительной, ненавидела всех окружающих, саму себя не могла выносить.

«Чем же она была на земле?.. Для чего родилась? Для чего мыслит? Зачем её сделали весталкой?.. Почему верховные боги, опекающие всё, что движется и живёт, почему они влили в её душу эту лихорадку, эти желания, если эта страсть была позорной, если эти желания были бесстыдными, если эти стремления были непристойными и не могли, не должны были превратиться в действия?..»

Так думала несчастная Опимия, сидя на краю своего ложа, бледная, неподвижная, с чёрными, остекленевшими, широко раскрытыми зрачками, уставившимися в пламя горевшего возле постели на маленьком деревянном столике ночничка.

Опимия была красавицей, но никогда ещё она не была прекраснее, чем сейчас. Она сняла с головы повязку, и её длинные густые чёрные волосы, сверкающие, словно вороновы перья, упали на снежно-белые плечи, великолепно очерченные, словно изваянные искусным скульптором; они были открыты, потому что весталка развязала свой суффибул и отбросила его на ложе.

Греческая по форме шея и пышная белоснежная грудь оставались полуоткрытыми, так как весталка, подобно девочке, оставила на себе только субукулу, ночную рубашку из шерсти, да белую тунику. Присев на ложе, Опимия закинула ногу на ногу и сцепила обе руки на правой коленке.

Первый час пополуночи давно миновал; в храме Весты и в доме жриц царила глубокая тишина.

Петухи, выращиваемые вместе с сотней кур, запертых в мельничном домике весталок, замолчали несколько минут назад, и ничто вокруг не нарушало полнейшей тишины.

Только в ушах молодой весталки слышались какие-то смутные, неопре делённые, никакой внешней причиной не порождённые звуки. Она не могла понять причины этой непрекращающейся бури, как не умела и избавиться от неё, хотя горячо этого хотела, так как слух её испытывал ужасные мучения.

«Для чего же, о всемогущие боги, — думала Опимия, — вы запрещаете мне, только мне одной, любить, если это дозволено любой твари на земле и в небесах? Кто дал мне эту чувственность, вздымающую мою грудь? Кто вдохнул в моё сердце эти непонятные желания? Кто влил в мои сосуды кровь, горячую, как лава, вскипающую кипятком, не усмиряемую молитвой и слезами? Что гнетёт меня, что сушит мой мозг, что жжёт меня, что пожирает точно пламя с алтаря Весты?.. Разве я у кого просила права появиться в этом мире?.. Разве я у кого вымаливала жизнь?.. Разве я просила, чтобы меня сделали весталкой?.. Чего они от меня хотят?.. Что я им должна?.. Я люблю его! Клянусь бессмертными богами земли и неба!.. Люблю этого молодого человека, прекрасного, как Аполлон, сильного, как Марс, потому что взгляд его очаровывает меня больше, чем взоры Юпитера... Я люблю его... люблю и напрасно пытаюсь изгнать образ его из своих мыслей... Напрасно пытаюсь оттолкнуть его лицо от своих глаз... Он здесь... Он победил меня... Я в его власти... Я принадлежу ему... Во мне не осталось места, не заполненного его сладкими, влюблёнными, нежнейшими взглядами. Всю меня наполнили его голос, его поступки, порывы его души — всё его прекрасное существо, являющееся перед моими глазами во всей своей по-юношески могучей красоте... Я его вижу... Вот он!.. Луций Кантилий! Высокий, стройный, с любимыми чертами выразительного лица, с глазами живыми, одушевлёнными, самыми прекрасными в мире! Это он!.. Он... А его образ... Одна мысль о нём заставляет сильнее биться моё сердце...»

И под влиянием этих мыслей, рождавших различные видения, Опимия закрыла глаза, откинула голову назад и, поднеся руку к левой стороне груди, казалось, считала порывистые удары сердца, а может быть, просто хотела утихомирить его.

Минуты две она оставалась в таком положении. Потом глубоко вздохнула; болезненный стон вырвался из её груди, и, бросаясь на ложе, пряча голову в подушки, она шептала, словно отвечая на чьи-то расспросы:

— Какова же моя судьба, каково моё будущее? Что я, несчастная, сделаю? — и она разразилась рыданиями, но в комнатке слышны были только судорожные всхлипы, приглушённые орошённой слезами подушкой.

Так прошло с четверть часа. Потом Опимия подняла голову, отёрла ладонями глаза и, отбросив руками упавшие на лицо волосы, снова села в прежнее положение, закинув одну ногу на другую и обхватив руками коленку.

И снова она задумалась.

«Эх! Хватит об этом!.. Какое мне дело до людей?.. Я не могу... не могу жить без него... Я должна его заполучить!.. Я должна сжать его в своих объятиях... должна прижать к его устам свои сухие, воспалённые, жаждущие поцелуев губы... Должна обнять вот этими руками его красивую русую голову... Должна излить своё желание, свою страсть в потоке поцелуев, оттиснуть их на его губах, на его божественных глазах, на его прекраснейших волосах, должна упиться в сладострастном экстазе его поцелуями... Мне кажется, что наслаждение Елисейских полей ничто в сравнении со сладостью его поцелуев!»