– А может, и стали бы, друг мой.

– Я подозреваю, что ваша безраздельная преданность профессии обусловлена неким происшествием или рядом происшествий из вашей юности. Я нечасто слышал, чтобы вы говорили о своей семье, но любое упоминание о ней окрашено нехарактерной для вас страстностью. Можете сколько угодно утверждать, будто на мысль стать детективом вас навел отец приятеля, мистер Тревор, я же считаю, что к тому моменту вы уже определились в выборе пути.

– Я все более утверждаюсь во мнении, что недооценивал ваш ум, Уотсон. Вы обладаете многими замечательными качествами, которым мне следовало больше доверять.

– Я не возражал, когда вы называли меня «проводником света», если говорили это искренне. Однако были моменты, когда я и сам источал яркое сияние.

– Возможно, вам следовало больше внимания уделять им, вместо того чтобы превозносить мои скромные умения.

– Бросьте, Холмс. Скромность вам не идет. И мне отлично известно, что вы не относите это качество к добродетелям.

– Не стоит недооценивать собственные возможности, впрочем как и преувеличивать их. Если читателям и казалось, что в наших отношениях присутствует некое неравенство, то виной тому ваша скромность, которая заставляла вас выдвигать меня на первый план.

– Но я же описывал ваши расследования, ваши триумфы! А значит, не мог не ставить вас на первое место. В некотором смысле я ваш биограф, ваш Босуэлл. В таком качестве мне не пристало выставлять напоказ собственные немногочисленные достижения. Моим намерением всегда было поведать публике о ваших достоинствах, а не моих.

– Достойный ответ, но другого я не ожидал от вас. Честность и великодушие никогда вам не изменяли.

– С малых лет во мне воспитывали определенные черты характера, которые со временем не ослабли. Мне претит отсутствие элементарной вежливости и хороших манер, которое мы наблюдаем у современного поколения.

– Пожалуй, вы и вправду единственное, что не меняется в этот переменчивый век. Вы, Уотсон, как никто другой, достойны быть британским присяжным.

– Я не считаю себя безупречным, и у меня есть на то серьезные основания. Однако всю свою жизнь я старался не изменять своему воспитанию. И надеюсь, что это у меня получилось, за редкими и вполне простительными исключениями.

– У вас есть передо мной одно существенное преимущество: ваш жизненный путь был довольно ровным. В целом судьба обходилась с вами милосердно, хотя бывало и такое, что трагедия вскидывала свою уродливую голову. Мой же путь состоял из взлетов и падений. Я был подвержен непредсказуемым перепадам настроения, и вы не раз испытывали серьезные опасения относительно моего благополучия.

– Я не мог не тревожиться, как ваш друг и врач. Эта ваша привычка пренебрегать едой и сном во время расследований доставляла мне немало беспокойства – и досады, вынужден добавить. Вред, который вы причиняли своему организму, мог оказаться непоправимым.

– О, а мне казалось, что я неплохо себя чувствую.

– Вероятно, потому, что вы не уделяли здоровью никакого внимания. Поразительно, насколько равнодушны вы были к нуждам своего тела.

– Мозг – мой главный орган, все остальное – лишь придаток.

– Вздор! Какая польза была бы от вашего мозга, если бы вы не могли добывать сведения, подкрепляющие ваши теории? Иногда вы просто не выдерживали такого образа жизни. Я не забыл, как нашел вас совершенно больным в лионском отеле «Дюлонж». Ваше тело отказалось вам служить, и вы не можете этого отрицать.

– Согласен, были времена, когда мое железное здоровье подводило меня, но я всегда быстро выправлялся. А в тот раз этому поспособствовали вы – тем, что отвезли меня к своему приятелю полковнику Хэйтеру. Уверяю вас, Уотсон, я так скоро оправился благодаря тому, что мне подвернулось то пустячное дело о рейгетских сквайрах. Завершив расследование, я почувствовал себя окрепшим и телом, и душой.

– Если бы еще мне хватало здоровья продолжать беседу без перерывов на сон! Простите, Холмс, я должен снова прикрыть глаза на минутку.

Интерлюдия

– Чудесный чай, сестра Харрисон. Возможно, ваше настоящее призвание – поварское дело.

– Вы очень любезны, старшая сестра. Но мои поварские умения ограничиваются завариванием чая, так что придется вам и дальше меня терпеть.

– Сестра Поллетт, у меня к вам вопрос.

– Ну, начинается…

– Что вы себе позволяете, сестра!

– Прошу прощения, старшая сестра.

– Чуть раньше я заглядывала к доктору Уотсону и обнаружила стул, придвинутый к его кровати. Я не одобряю подобную фамильярность. Если вам необходимо поговорить с пациентом, прошу вас делать это стоя.

– Я трогала этот жалкий стул только раз – для того, чтобы поставить его на место к окну. Тогда я подумала, что это миссис Дрю сидела у доктора Уотсона. Она предобрая старушенция, не то что некоторые. Я решила, что она заходила поболтать с доктором.

– Что за глупости! Миссис Дрю сегодня вечером не дежурит. Я слежу за вами, сестра Поллетт, я слежу за вами.

– У меня есть лицензия! Я не стажерка какая-нибудь.

– Тогда почему ведете себя как стажер? Ну, перестаньте, не дуйтесь. Я говорю то, что говорю, чтобы помочь вам. У вас задатки хорошей медсестры.

– Правда?

– Да, сестра Поллетт, это правда.

– Спасибо, старшая сестра. Мистер Уотсон говорил во сне, когда вы заходили к нему?

– Да, без остановки. Вспоминает прошлое, пока может, так мне кажется. Возьмем еще по одному печенью, и за работу, девочки.

– То, что с кремом, мое… Люси Поллетт! Я хотела его взять!

– Проворонила, Полли! Ты слишком медлительная.

– Вы все еще здесь, Холмс?

– Да, мой друг, и пробуду тут столько, сколько буду вам нужен. За вами тут хорошо ухаживают?

– Весь персонал очень внимателен ко мне. Но я чувствую себя отрезанным от мира, не зная, чт́о происходит за стенами больницы. У меня нет сил читать, поэтому газеты, что мне приносят, лежат нетронутыми, пока их не заберут. Правда, миссис Дрю, санитарка, так добра, что приходит почитать мне, порой даже после своего дежурства. По-моему, она питает ко мне слабость.

– Что ж, вы всегда умели обращаться с прекрасным полом, Уотсон. Женщины неизменно подпадают под ваше природное обаяние, оттачиваемое на протяжении многих лет.

– Но не Ирен Адлер. Она видела только вас, Холмс, как ни огорчительно мне это признавать.

– Право же, Уотсон, поддерживать тот миф – это, извините, дурной тон. Благодаря тому что вы настойчиво именовали ее «этой женщиной», я в глазах публики навсегда романтически привязан к миссис Ирен Нортон, урожденной Адлер.