Я знаю глаза, лохмотья, смиренные голоса всех этих людей. Мой символ веры в том, что я жил, чтобы служить тем, quorum nomma in corde fixa ante Deum porto[4]. Тогда почему же я задыхаюсь в приступе непоследовательности, в чувстве, что не желаю жить без Икс? Все мои мысли, когда я пишу, — бессвязные обрывки, я рассуждаю одним образом, а чувствую другим. Что-то вывернулось и сломалось в самом центре моего духа. Долг перед нижним городом — первейший и главнейший. Это бесспорно. Так говорит мне рассудок. Но мое тело холодеет, желудок сжимается, руки повисают без сил, меня охватывает уныние, и я хочу возвысить голос против всех моих бывших привязанностей. Мы пришли на эту землю, чтобы прожить свою жизнь бескорыстно, чтобы найти добро, обрести спасение. Мы не можем одновременно отвернуться от других и спасти свою душу. Тогда как могу я ставить мои эгоистичные желания и мою возлюбленную Икс выше Третьего Города и вопиющих нужд несчастных? Неужели эти вещи действительно противоположны или это моя жизнь заставила их безжалостно соперничать? Неужели невозможно быть с ней и одновременно делать свою работу для Третьего Города? Все в ней так дорого мне. Отец Клеменс… Я прерываюсь…

Могу ли я поставить ее благословенную плоть выше тысяч тел в нижнем городе? Нет, не могу, не должен, или же я отвергну все значимое: Бога, гуманность, закон и рассудок.

Кто я в таком случае? Мне следует быть собой, а это значит, что я должен оставить все мысли о том, чтобы быть с ней, хотя я не жил и наполовину, пока не взглянул в ее лицо. В другой жизни я бы заключил с ней святой брак и мы были бы одним телом, единым существом. Может быть, мне стоит обратиться в Рим, ходатайствовать об освобождении от обетов, оставить доминиканцев, жить с ней в браке, проповедовать новую жизнь в темном городе? Я не хочу убивать. Если понадобится, нашим уделом, моим и Икс, станет побег и укрытие. Господи, как же я страшусь своей разлуки с ней! Ни один из нас не сделал ничего плохого, мы никому не навредили. В раю мы соединимся и будем созерцать истинный свет.

Отец Клеменс, я молю вас об отпущении всех грехов, вызванных моей гордыней. Да простит меня Бог. В Венеции. 19–24 сентября, 1529 год.

Ваш in visceribus Jesu Christi[5], Opco.

Что ж, вся эта история стала темным закоулком в нашей памяти, и мы никогда не заглядывали туда, Марко и я никогда не разговаривали о нашем разврате, никогда, словно бы его и не было, но через два дня после событий номер (2) Марко зашел в мою комнату и сказал, что капитан отплывает через четыре дня и что мы прямо сейчас идем к нему в гости поужинать и отметить это событие, и, прежде чем последнее слово слетело с его губ, я сказала: «Нет», сказала, что я никуда не иду. Весь предыдущий день я не думала ни о чем, кроме темных деяний (2), грязных слов и страшной картины (помните?) смерти и девы. Я была напугана более чем когда-либо в жизни, и я корчилась в тисках острого стыда, я чувствовала отвращение к моим женским органам, мне предстояло спастись или погрязнуть во грехе, поэтому я сказала Марко, что ни на секунду не выйду из дома, и добавила, что для разнообразия собираюсь предпринять кое-что еще: приглашу сестру Квирину провести у нас три дня. Марко взорвался, как снаряд, подошел ко мне с горящим лицом и сказал, что после того, что он видел две ночи назад, я не имею ни малейшего права отказывать им, что если капитан был похотливым, то я и подавно, он еще может у меня поучиться, и при этом без малейшего предупреждения засунул руку мне под юбку и резко всадил мне пальцы между ног, и в этот самый момент я услышала глухой звук от удара: я ударила его по лицу кулаком, вот так, даже не задумавшись. Потом у меня болела рука, так сильно я его ударила. Но постойте, это же что-то неслыханное для верхнего города и, насколько я знаю, для всего мира, чтобы женщина била мужчину кулаком, и потому Марко вернул мне все с процентами: он осыпал меня ударами, моя щека распухла, из носа шла кровь, под глазом был синяк, и он толкнул меня и таскал по всей комнате за волосы, называя меня последней шлюхой, и сказал, что сучье мое лоно надо отдать собакам, но я отвечала ему оскорблениями, и меня не заботило, сколько еще он будет таскать меня за волосы, я назвала его рогатой свиньей, рогоносцем, хорошенькой девицей, врагом собственного зада, давалкой и вонючим извращенцем-содомитом (эти слова я услышала на проповеди). И еще я сказала, что капитан живет ради своей похоти, и Марко, может быть, тоже, но я ненавижу свою, стыжусь ее и скоро смою ее навсегда.

Эта дикая драка и оскорбления положили конец всему, я должна была избавиться от Марко или умереть, я должна была найти способ рассказать отцу. Капитан уезжает на пять месяцев, но он вернется, и Марко снова отдаст меня ему, Марко найдет других капитанов, Марко всегда будет толкать меня к разврату, и вскоре мне уже ничего другого не надо будет, я убегу и буду искать необычных удовольствий или однажды пойду к капитану и попрошу его похитить меня у «моей красотки» и продать турку из Александрии или кому угодно, и я не сомневалась, что он бы это сделал, это был такой человек, злодейство было его природой. Поэтому сразу же, даже не задумавшись, я стала постепенно, один за другим, предпринимать определенные шаги, у меня не было плана, потому что если бы был, я бы никогда не избавилась от Марко, я это знала, я бы нашла повод подождать, передумать и ничего не делать.

Позже, в тот же день после этой дикой драки, я пошла к Марко и сказала, что на душе у меня такой стыд и мерзость, что я готова умереть, и попросила его отпустить меня к мессе на следующее утро. Я бы пошла в маленькую церковь и закрылась вуалью так, что никто бы не заметил мое избитое лицо, и тогда он сказал, что не сможет пойти со мной, потому что такая вуаль в его сопровождении покажется слишком странной, что Дария и Джованни будут сопровождать меня. Так и вышло, но когда мы вышли из церкви, вместо того чтобы пойти домой, я сказала им, что зайду в монастырь к Полиссене, они пытались спорить, но, конечно, не могли меня остановить, хоть Марко и приказал нам вернуться домой сразу же по окончании мессы. Они пошли за мной, и я велела им подождать возле монастыря, а сама побежала к Полиссене, и это было моим спасением. Я не вернулась. Полиссена, увидев меня, пришла в ужас и никак не могла поверить своим глазам, мы поговорили с аббатисой (которая уже сталкивалась с такими вещами), и я сказала, что не покину монастырь, пока не встречусь с сиром Антонио, моим отцом. За ним послали, потом прибыл Марко и пытался спорить, но услышал, что отец уже направляется сюда, и отправился домой выжидать. Зная, кто мы, аббатиса понимала, что все нужно держать в строжайшей тайне, и когда пришел отец (он был в шоке, когда увидел, что у меня с лицом), нас провели вниз в склеп, на самое дно нижнего города, и там я с ним поговорила, но не упомянула капитана, это имя не слетело с моих губ, я знала, что этого делать нельзя. В общем, вот что я сказала своему отцу в промежутках между рыданиями и всхлипами, я сказала ему, что он может меня задушить, но я не вернусь к Марко, сказала, что Марко любит мужчин, что он никогда даже не прикасался ко мне, что он заставил одного из своих любовников лишить меня девственности, что я не назову имени этого человека, какой в этом прок, и что я ничего не говорила до сих пор, потому что мне было стыдно и страшно, я боялась скандала, и что трижды, когда я носила ребенка, это было не от Марко, потому что я интересовала его только тем, что он мог использовать меня, чтобы вовлечь других в свои грехи.