Дмитрий ГРИБОВ

– Я тебя понял: они любили жизнь так, будто она имела сознание и волю. Любили чрезмерно. Мы с тобой знаем: жить хорошо, но противно. Они этого не знали – для влюблённых даже недостатки желанного предмета кажутся достоинствами. А раз они видели в жизни сознание и волю, значит могли заподозрить в ней и предательство. Так что дело совсем не в Рите, верно?

Николай ВТОРУШИН

– Лучше водки выпей, она полезная.

Дмитрий ГРИБОВ

– Ты сказал: из Зотовых никого не осталось?

Николай ВТОРУШИН

– Старуху похоронили неделю назад. У неё не нашли никакой хвори, она просто взяла и умерла безо всякого медицинского повода. Осталась одна Рита. Она где-то здесь, в Ленинграде.

Дмитрий ГРИБОВ

– Верно, ведь Рита тоже… Ну, так теперь она настрогает бесенят в Питере – горемычный город, мало ему доставалось!

Николай ВТОРУШИН

– Нет. Женщины этой породы – бесплодны. Зотовы вымерли. – За стеной пронзительно и монотонно начинает кричать ребёнок. Лена бросает телевизор и спешит на зов. Митя морщится, словно его взяла за горло астма. За окном щетинит сиреневый нимб луна.

Дмитрий ГРИБОВ

– Один англичанин шутил: мне нравится, когда дети плачут, потому что тогда их уносят.

Лена ГРИБОВА

Маленький мой, не плачь! Ты видел страшный сон? Разве есть уже в мире что-то, чего ты боишься? Разве младенцы не самые бесстрашные люди на свете? Какие у тебя горькие слёзки… Не плачь! Ты голоден? Сейчас… Соси своё молоко, расти сильным, красивым и смелым и больше не бойся снов. Успокойся, маленький! Я так люблю тебя, и тебя так любит папа! Как ему не любить, когда у тебя его глаза, его улыбка, его кровь… Сейчас он редко бывает с тобой, но ты подрастёшь, и он будет внимательнее к тебе, потому что вы оба – мужчины. Соси своё молоко, расти быстрее и ничего не бойся! Какая тихая ночь за окном… Посмотри, как прекрасна первая в твоей жизни новогодняя ночь! Как жаль, что это одна из тех новогодних ночей, которые ты не запомнишь. Впрочем, ты ещё долго не будешь жалеть времени, ещё долго ты будешь его подгонять… Вот так, соси своё молоко, зайка, и ничего не бойся – впереди у тебя вечность! Впереди у тебя считалки детства, запах костра, палимого тайком от взрослых на пустыре за домом, белокурая соседка по школьной парте с расстёгнутым воротом платья, ты случайно заглянешь под ворот и увидишь маленькие груди – такие были у меня до родов; впереди у тебя первая бутылка красного вина, горсть мелочи в табачных крошках, стыд от первой неудачи в постели первой женщины, печальная кружка пива, насморк, больничный лист за своего ребёнка и старые родители. Соси своё молоко, маленький! Живи!

Дмитрий ГРИБОВ

– А я, пожалуй, уже готов отправиться в твою Мельну. Скажи-ка, трое Грибовых уместятся в твоей комнате, пока им не дадут приличное жилище?

Николай ВТОРУШИН

Я наливаю в рюмки водку. Я улыбаюсь новому году, его конопатому лицу с бешеным сиреневым глазом. Жизнь умнее человека. Ребёнок за стеной больше не плачет.

Весной играли капели, серел снег, покрывался угрями. Апрелями проходили через Мельну странники, шли в Макарьеву пустынь на богомолье. Апрелями же распахивалось небо – чистое, прозрачное, как в начальный день.

Городской юродивый Босята (прозванный так за презрение к обуви – топтал снег голыми пятками), с глазами, словно апрельское небо, прозрачными, без мысли, швырял в странников навоз и слякотную весеннюю землю: «Чертятые! Пошто шляетесь по свету псам на полаянье? Христос сам рабов своих блюдёт, сам к ним ходит!» Отвечал Босята за свои слова – был Христос в Мельне. Как-то под Рождество спустился в струе сияющей прямо с ночного неба, ходил по заснеженным улицам, стоял под глухими заборами, слушал хрип кобелей. А на пустыре, что отделял посад от слободки, сложил Христос руки крестом и поднялся над землёю ввысь, точно свеча над головой вознесённая. Видел это блаженный Босята – рассказал чудо всему свету.

Апрелем, к Пасхе, решило купечество на пустыре заложить соборную церковь. Пустили по миру расписное блюдо: больше всех кинули на блюдо Иван Посконин – праправнук Докучая – и Иван Трубников – потомственный мучной купец из слободки.

Когда строили собор, в извёстку простоквашу замешивали, яичный желток: не год, не десять стоять полагалось Божьей церкви – до Страшного суда дозвучать о складчиках замолвным словом. Взлетели купола к птичьей вотчине, зацвели в окнах пятисаженные витражи – было в городе восемь церквей, поднялась девятая – Вознесения.

Освящать собор приехал из губернии архиерей. Но не удался праздник – Босяте пригрезился чёрт на колокольне. Завизжал Босята, влез на звонницу, ухватил чёрта за хвост, стал крутить, подтаскивать к краю – и сорвался с ним с тридцати саженей. Видели люди: лежит Босята на земле, как отхаркнутая мокрота, а кулаки сжаты – хвост чёртов держит.

Лет через девяносто Мельновский совет расстрелял отца Мокия, проклявшего с соборного амвона большевистскую власть. Собор заколотили, а взроптавших было прихожан напугали пулемётом. Но подлый народ, мимо храма идучи, по-прежнему крестился на золотые купола и битые витражи.

Вернувшийся с фронта без одной руки бывший студент, бывший левый эсер, бывший председатель Мельновского совета, теперь увечный комиссар Сергей Хайми, заподозрив в храме вредность, решил взорвать церковь динамитом. На заседании губкома он рубил махорочный дым уцелевшей рукой:

– Взрывать церкви – здоровое движение! Язычники ломали храмы христиан, и христиане крушили храмы и капища язычников! Что же теперь? Нашли довод – красота! Но это то же самое, если бы мы объявили партию враждебной народу, но позволили издавать её программу, потому что она, видите ли, художественно написана!

И убедил бы, да прикинули губкомовцы, что во всей губернии не найти динамита, чтобы в вечной кладке одну трещину выбить.

Бессюжетна жизнь, растрёпанна, не связываются в ней концы. Проходят по ней люди, как проходили странники апрелями по Мельне, – мелькнут, словно плотва над речкой, и снова – плюх! – в торфяную воду. Прошли Ивницкие, прошли Посконины, прошли Трубниковы. Куда шли? – небо над рекой, как тысячу лет назад, – прозрачное, пустое, без мысли.

1989–2001

…Истинная правда похожа на её отсутствие.

Дао дэ цзин

Человек, поцеловавший Джан Третью в губы, назвался Никитой. У него были щёгольские усы с подкрученными кверху жалами и шитые золотом погоны на парадном фисташковом мундире, выдававшем принадлежность хозяина к отчаянной гвардии Воинов Блеска. Джан, как и все подростки, мнящие себя опытнее собственной невинности, была довольно вульгарна, но всё же мила и опрятна. Империя праздновала День Воссоединения, и Джан Третья впервые целовалась с посторонним. Позже молва, не ведая обычаев старого Китая, где детей простолюдинов, дабы избежать путаницы, называли порядковым числительным, возвела её в знатный род и пожаловала в предки Сунь-Цзы вместе с его трактатом о военном искусстве. В действительности отец Третьей был чёрной кости – он владел рыбной лавкой на окраине Хабаровска и славился тем, что, подбросив сазана, мог на лету вспороть ему брюхо и достать икру, не повредив ястыка.