Индийский народный рисунок с изображением мандалы Сурьи с коброй, символизирующей Солнце, водой и растительностью [From Madanjeet Singh, The Sun in Myth and Art (London: Thames and Hudson, 1993)]

В конце IX века Запад начал постепенно выходить из периода Темных веков. Арабские астрономы устремились в Испанию, и к X веку Кордова со своим полумиллионом жителей, несколькими библиотеками, медицинской школой и большой бумажной фабрикой уже была значительным интеллектуальным центром. Торговые пути между Западом и арабским миром к этому времени давно были проложены, а обмен научным знанием начался только в XI веке после посещения Испании христианскими учеными, которые не только впитали арабские идеи, но и восстановили собственное наследие. К XII веку Толедо стал переводным центром – здесь переводили сочинения с арабского на латынь, иврит, испанский и многие другие языки. “Альмагест” был переведен на латынь анонимным сицилийцем в 1160 году, хотя это оказалось сложным делом: некоторые слова переводчик не смог перевести и просто транслитерировал – такие как “надир” и “зенит”, – и в результате появилось несколько упрощенных и неточных версий текста. Как в игре в “испорченный телефон”, каждый перевод оказывался все дальше от оригинала[218].

Тем не менее к XIII веку благодаря арабским переводчикам Кордовы и Толедо в обиход вошли достаточно точные латинские версии многих сочинений Птолемея, Аристотеля, Платона, Евклида, Архимеда и Галена. Работы Птолемея стали практически синонимом астрономии и редко подвергались сомнению, хотя ведущие арабские астрономы, конечно, задавались вопросами, находя все больше ошибок в его системе, особенно в части движения планет. Как, например, в рамках Птолемеевой теории могла объясняться изменяющаяся яркость Меркурия и Венеры? Величайший ученый нового поколения Ибн Рушд (1126–1198), известный под именем Аверроэс и заработавший прозвище Комментатор за обширные комментарии к Аристотелю, писал: “Астрономическое знание наших дней не дает нам ничего, из чего могла бы следовать окружающая нас действительность. Модель, которую развивают ученые сегодня, согласуется с вычислениями, а не с тем, как действительно обстоят вещи”[219]. Король Альфонсо X Кастильский (1221–1284), ознакомившись с Птолемеевой моделью, по легенде, заметил, что, присутствуй он при создании мира, он дал бы Всемогущему пару неплохих советов.

С V века, когда Римская империя окончательно сошла со сцены, и до конца Возрождения на Западе доминировала римская католическая церковь. Первую часть этого периода монахи контролировали учебные заведения: ученики имели дело с ограниченными источниками, их учителя мало поощряли самостоятельные исследования или наблюдения. Научное знание в основном рассматривалось как подсобная дисциплина для понимания Библии. Блаженный Августин, один из самых открытых христианских мыслителей, писал:

Профессор Джон Норт (Тринити-колледж, Кембридж), скрупулезнейший историк данного периода, добавляет: “В общем и целом христианин видел себя униженным и жалким созданием, единственной надеждой которого оставались молитва и раскаяние и для которого рациональное постижение планетного вращения было в высшей степени нерелевантным занятием”[221]. В такой ситуации вполне естественно, что астрология продолжала быть полноценной частью повседневности, в то время как немногочисленные оставшиеся астрономы собирали данные и повышали точность различных формул и параметров. Астрология стала покровительницей астрономии, поскольку обеспечивала рынок для трактатов и таблиц и тем самым – сохранность работ, которые иначе бы просто исчезли[222]. Впрочем, расширение христианства с его концепцией единого творящего божества дало дорогу научному подходу к восприятию механизма окружающего мира благодаря отторжению заклинаний, предзнаменований, видений и прочей оккультной чепухи, которая примкнула к астрологии. Поначалу это не очень помогло астрономии. С одной стороны, действительно, ни один средневековый студент не мог получить степень без понимания основ изучения небес, с другой, средневековые христианские университеты, беря пример с церкви, никогда не пускали астрономию в первый ряд: она могла входить в каждый вводный курс, но преподавалась на элементарном уровне, и основные недостатки греческой космологии переходили от поколения к поколению.

По мере смягчения культурного климата и появления первых европейских университетов в Оксфорде (1096), Париже (1150–1170) и Болонье (1158) “Альмагест” проник в программу математического образования как в Европе, так и на Ближнем и Среднем Востоке, став естественным продолжением Евклидовых “Начал” и трактатов Автолика и Феодосия по сферической астрономии. Но даже тогда большинство студентов находили его слишком сложным и прибегали к чтению толкований, где обсуждались только элементарные солнечные проблемы.

С возникновением университетов стали появляться и фигуры, претендующие на главенство на интеллектуальной сцене Западной Европы. Монах-францисканец Роджер Бэкон (1214–1294) еще при жизни прославился как Doctor Mirabilis (Чудесный Учитель) благодаря широте и глубине знаний; некоторые называют его первым настоящим ученым. Когда Оксфорд получил свою университетскую хартию, Бэкон боролся за включение науки в программу обучения, настаивая на том, что она дополняет веру, а не отрицает ее. Повсюду присутствовало “знание напоказ, скрывающее глубокое невежество”[223]. Папа Климент I V, который познакомился с Бэконом, еще будучи Ги Фулькуа, папским легатом в Англии, написал своему старому другу, предлагая сочинить книгу о том, как следует учить наукам.