— Нужно возобновить переговоры с Венецией, — предложил Варенци. — Максимилиану нужны деньги. Если Венеция откажет ему в субсидиях, он покинет Италию.

Советники согласились с ним. Прежде они восклицали: «Благо Кармоны! Спасение Кармоны!» Нынче я слышал: «Благо Италии! Спасение Италии!» С каких это пор они заговорили так? Прошли часы или годы? Они тем временем сменили одежды и лица, но по-прежнему говорили размеренными голосами, те же серьезные глаза видели перед собой недалекое будущее: слова были почти те же самые. Осеннее солнце отбрасывало на стол золотые отблески, искрясь в звеньях цепи, что я перебирал. Мне казалось, что я уже пережил точно такую минуту: сто лет назад? Час назад? Может, во сне? Я думал: неужто вкус моей жизни никогда не изменится?!

— Мы возобновим обсуждение завтра. Заседание закрыто! — резко сказал я.

Затворив за собой дверь кабинета, я спустился вниз, чтобы оседлать коня. В этом дворце можно задохнуться! Я проехал по новой улице меж пожелтевших высоких стен белых домов. Доведется ли мне увидеть их через сто лет? Я пришпорил коня. Как душно в Кармоне.

Я долго скакал по равнине; облака неслись над моей головой, внизу подо мной подпрыгивала земля; мне хотелось, чтобы эта скачка длилась вечно — ветер в лицо и тишина на сердце. Но когда бока коня подо мной покрылись испариной, из моей гортани вырвались новые слова: Кармона в очередной раз спасена. И что же мне теперь делать?

Я направился по тропе на вершину холма; она извилисто шла вверх, и мало-помалу передо мной открылась вся равнина. Внизу справа было море, предел Италии; она окружала меня до самого горизонта, теряясь из виду; но на морских берегах, у подножия гор, ей был положен предел. Усилия, терпение, и через десять или двадцать лет она могла бы покориться моей власти. Но вот одна ночь, и мои никчемные руки опустились; глаза были прикованы к далекому горизонту, я вслушивался в эхо событий, разворачивавшихся за горами и морями.

Италия слишком мала, думал я.

Остановив коня, я спешился. Я часто поднимался на эту вершину, созерцая привычный пейзаж. Но теперь мне вдруг показалось, что то, о чем я мечтал несколько часов назад, даровано мне: во рту появился незнакомый привкус. Воздух трепетал, вокруг меня все переменилось. Кармона, вскарабкавшаяся на свою скалу, окруженная восемью башнями, опаленными солнцем, была всего лишь грибом-переростком. И раскинувшаяся вокруг Италия — тюрьмой, чьи стены внезапно рухнули.

Внизу было море, но мир не заканчивался на морском берегу. Суда под белыми парусами спешили в Испанию и туда дальше, за пределы Испании, к новым континентам. На тех неведомых землях краснокожие люди поклонялись солнцу и бились на томагавках. А за пределами этих земель были другие океаны и другие земли, миру не было конца; вне его ничто не существовало; он нес в сердце собственную судьбу. Теперь передо мной была уже не Кармона и не Италия, в этот миг я пребывал в центре обширного единого и безграничного мира.

Галопом я припустил с холма.

Беатриче была в своей спальне; на куске пергамента она выводила красно-золотые ветвящиеся орнаменты. Рядом стояла ваза, полная роз.

— Так что? Что сказали ваши советники? — спросила она.

— Чушь! — живо откликнулся я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Беатриче, я пришел проститься с вами.

— Куда вы едете?

— В Пизу. Я еду к Максимилиану.

— Что вы надеетесь получить от него?

Вынув розу из вазы, я сломал ее.

— Я скажу ему: Кармона слишком мала для меня; Италия слишком мала. Чтобы хоть что-то сделать, нужна власть над всем миром. Позвольте служить вам, и я поднесу вам весь мир.

Беатриче встала, разом побледнев.

— Не понимаю, — сказала она.

— Не важно, правишь ли ты от своего имени или от имени другого, — объяснил я. — Раз мне выпал этот шанс, я его не упущу. Я разделю судьбу Габсбургов. И быть может, наконец смогу действовать.

— Вы покинете Кармону? — В глазах Беатриче вновь зажглось прежнее пламя. — Вы это хотите сказать?

— Неужто вы думаете, что я навеки останусь прозябать в Кармоне?! — с вызовом бросил я. — Что такое Кармона? Мои мысли уже давно за ее пределами.

— Вы не можете так поступить!

— Знаю, это город, за который погиб Антонио.

— Это ваш город. Город, который вы не раз спасали, которым правили двести лет. Вы не можете предать ваш народ.

— Мой народ! — воскликнул я. — Он не раз умер! Как могу я ощущать, что связан с ним, ведь он никогда не будет прежним. — Подойдя к Беатриче, я сжал ее руки. — Прощайте. Когда я уеду, возможно, вы снова начнете жить.

Ее глаза разом потухли.

— Слишком поздно, — глухо сказала она.

Я с жалостью вгляделся в ее расплывшиеся черты. Если бы я не желал так властно ее счастья, она бы любила, страдала, жила. Я потерял ее, и эта потеря очевиднее, чем утрата Антонио.

— Простите меня, — выдохнул я и прикоснулся губами к ее волосам, но она уже стала одной из миллионов женщин; нежность и жалость уже принадлежали прошлому.

* * *

Наступил вечер. От реки потянуло холодом. Из расположенной по соседству обеденной залы доносились голоса и звон посуды. Регина вспомнила, что только что пробило семь часов. Она посмотрела на Фоску:

— И у вас нашлись силы вновь начать все сначала?

— Можно ли помешать жизни возобновляться каждое утро? — спросил Фоска. — Вспомните, что мы говорили вечером: как прекрасно сознавать, что сердце бьется, мы протягиваем руку…

— И обнаруживаем, что вновь расчесываем волосы, — подхватила Регина. Она огляделась вокруг. — Верите ли вы, что завтра я вновь буду расчесывать волосы?

— Я предполагаю, что так и будет.

Она встала:

— Пойдем отсюда.

Они вышли из гостиницы, и Фоска спросил:

— Куда мы идем?

— Не важно. — Регина указала на дорогу. — Всегда можно направиться по этой дороге, ведь так? — Она рассмеялась. — Сердце бьется, и мы делаем один шаг, затем другой. Дороги не кончаются. — Помолчав, она добавила: — Мне хотелось бы знать, что стало с Беатриче.

— А что вы хотите, чтобы с ней стало? Однажды она умерла, вот и все.

— Все?

— Это все, что мне известно. Когда я вернулся в Кармону, оказалось, что она покинула город, и я не стал расспрашивать о ней. Впрочем, что толку расспрашивать? Она мертва.

— По сути, все истории заканчиваются хорошо, — заметила Регина.

На пыльных набережных Арно немецкие солдаты отбивали тяжелый шаг, они были на голову выше идущих рядом пизанцев; в старом дворце Медичи гулко звенели их сапоги со шпорами. Мне пришлось долго дожидаться приема: я не привык ждать. Потом офицер стражи ввел меня в кабинет, где восседал император. На уши и курносый нос ниспадали пряди жестких светлых волос. Ему было около сорока. Любезным жестом он пригласил меня сесть. Стражу он отпустил, и мы остались одни.