Давным-давно его старец, великий заклинатель Иосафат, бывший настоятелем в те дни, когда раввин стал монахом этой же обители, обучил его языку птиц. Почтенный раввин понимал, что говорят ласточки, голуби, орлы. Иосафат намеревался обучить его и языку змей, но не успел: он умер и унес тайну с собой в могилу… Несомненно, что сегодня вечером змеи несут какую-то весть. Что это за весть?

Он снова скорчился, сжал трещавшую голову и долго раскачивался со стоном, чувствуя, как белые и черные молнии рассекают его разум. В чем здесь смысл? Что это за весть?

Вдруг раввин закричал, встал с пола, взял настоятельский посох и оперся о него.

— Иисусе, — сказал он тихо. — Иисусе, что у тебя в сердце?

Юноша не слышал. Безмолвная радость охватила его. Сегодня вечером, когда он за столько лет решился исповедаться и заговорить, то впервые сумел разглядеть одну за другой тех змей, которые шипели в потемках его сердца, сумел дать имя каждой из них, а едва назвав их по имени, ощутил, что змеи вышли из его нутра и шипели уже снаружи, и почувствовал облегчение.

— Иисусе, что у тебя в сердце? — снова спросил старец. — Ему легче? Он наклонился и взял юношу за руку.

— Иди сюда, — нежно позвал раввин, приставив палец к губам.

Держа юношу за руку, раввин открыл дверь, и они перешагнули через порог. Вытянувшиеся во всю длину и сцепившиеся друг с другом, упираясь о землю только хвостом, змеи поднялись и теперь плясами всем скопом в раскаленном вихре песка, следуя за дуновением Божьим, время от времени останавливаясь и замирая, выбившись из сил.

При виде змей Сын Марии отпрянул в испуге, но раввин сжал его руку и, вытянув посох, коснулся им змеиного клубка.

— Вот они, — тихо сказал раввин, глядя с улыбкой на юношу. — Они ушли.

— Ушли? — в недоумении повторил юноша. — Ушли? Откуда?

— Разве ты не почувствовал, что на сердце у тебя стало легче? Они ушли из сердца твоего. Широко раскрыв глаза, Сын Марии смотрел то на улыбавшегося раввина, то на танцующих змей, которые двигались теперь все вместе, направляясь к пересохшему колодцу. Он положил руку на грудь и почувствовал, что сердце его бьется сильно и радостно.

— Давай вернемся, — сказал старик, снова беря его за руку. Они вошли внутрь, и раввин закрыл дверь.

— Слава Тебе, Господи, — взволнованно произнес раввин, с необычайным волнением глядя на Сына Марии.

«Это чудо, — подумал он. — Вся жизнь этого юноши, стоящего передо мной, полна чудес…»

Раввину хотелось то простереть над ним руки и благословить его, то склониться и поцеловать ему ноги… Но он совладал с собой. Сколько раз Бог уже смеялся над ним! Сколько раз уже, слушая пророков, которые в последнее время спускались с горных склонов или приходили из пустыни, говорил он: «Это Мессия! Это он!» Но Бог смеялся над ним, и сердце раввина, готовое уж было расцвесть, так и оставалось древом, чуждым цветению. Поэтому он совладал с собой.

«Прежде я должен испытать его, — подумал раввин. — Это были змеи, пожиравшие его. Они ушли, и он очистился. Теперь он может подняться и заговорить перед людьми. Тогда и посмотрим».

Дверь открылась, и вошел архонтарь Иеровбам со скудным ужином для двух гостей — ячменным хлебом, маслинами и молоком.

— Сегодня я постелил тебе циновку в другой келье. У тебя будет сосед, — сказал он, обращаясь к юноше.

Однако мысли обоих гостей витали далеко, они не слышали. Из глубины пересохшего колодца снова донеслось шипение уже выдохшихся змей.

— Свадьбу справляют, — хихикнул монах. — Дует ветер Божий, а они — чтоб им пусто было! — не боятся, свадьбу справляют!

Он посмотрел на старика и прищурил глаз. Но тот уже макал хлеб в молоко и жевал, чтобы набраться сил, чтобы хлеб, маслины и молоко питали его разум и он мог говорить с Сыном Марии. Горбун подмигивал то одному, то другому, но затем ему это надоело и он ушел.

Теперь они сидели, скрестив ноги, друг против друга и молча ели. Свет в келье потускнел. Скамьи, место настоятеля, аналой со все еще раскрытой на нем книгой пророка Даниила светились в темноте мягким светом. Запах душистого ладана все еще стоял в келье. Ветер снаружи утих.

— Ветер унялся, — сказал раввин. — Бог миновал.

Юноша не ответил. «Они ушли, ушли, — подумал он. — Змеи покинули меня… Не этого ли хотел Бог? Не для того ли привел Он меня в пустыню, чтобы я исцелился? Бог подул, змеи услышали Его, покинули мое сердце и ушли… Слава Тебе, Господи!»

Раввин окончил еду, воздел руки, поблагодарил Бога и повернулся к своему товарищу.

— Иисусе, — сказал он. — Где витают мысли твои? Я — раввин из Назарета, слышишь?

— Я слушаю тебя, дядя Симеон, — сказал юноша, вздрогнув, словно возвратившись откуда-то издалека.

— Пришел час, дитя мое. Ты готов?

— Готов? — ужаснулся юноша. — К чему?

— Ты сам то прекрасно знаешь, зачем спрашиваешь? Встать и говорить.

— Кому?

— Людям.

— Что я должен сказать?

— Это уже не твоя забота. Только отверзни уста, ничего больше Бог от тебя не требует. Ты любишь людей?

— Не знаю. Когда я смотрю на них, мне больно. Только и всего.

— Этого достаточно, дитя мое. Достаточно. Встань и заговори с ними. Может быть, твоя боль возрастет еще больше, но их боль утихнет. Может быть, для этого Бог и послал тебя в мир. Посмотрим!

— Может быть, для этого Бог и послал меня в мир? Как ты можешь знать это, старче? — спросил юноша, весь обратившись в слух.

— Я не знаю этого. Никто мне про то не говорил, но, возможно, это действительно так. Я видел знамения. Однажды, еще ребенком, ты взял кусок глины и вылепил птицу. Когда ты ласкал ее и разговаривал с ней, мне показалось, что птица взмахнула крыльями и вспорхнула с твоей ладони… Может быть, эта глиняная птица и есть душа человеческая, Иисусе, дитя мое? Душа человеческая в твоих руках.

Юноша встал, осторожно открыл дверь, высунул голову наружу и прислушался. Змеи уже совсем утихомирились. Он радостно повернулся к раввину.

— Благослови меня, старче! Не говори мне больше ничего, я уже не в силах слушать. Достаточно, — сказал юноша и, помолчав немного, добавил: — Я устал, дядя Симеон. Пойду прилягу. Иногда Бог приходит ночью, чтобы истолковать день. С рассветом тебя, дядя Симеон!

За дверью его дожидался архонтарь.

— Пошли, покажу, где я тебе постелил, — сказал он. — Как тебя зовут, молодец?

— Сын Плотника.

— А меня — Иеровоам. А еще Придурок или Горбун. Не подходит разве? Я, знай, свое дело делаю. Догрызаю до конца черствый кусок, данный мне Богом.

— Что еще за черствый кусок?

Горбун рассмеялся.

— Не понимаешь, глупец? Душу мою. Как только проглочу ее, так и спокойной ночи! Придет Смерть и меня будет грызть.