Украшенная пластырями и синяками, опухшая от суточного сна морда Васильева и впрямь выглядела ужасающе.

— Да я, бля, тебя тут на месте расстреляю! Как дезертира! Я, бля, контуженый, мне за тебя только лишнюю медаль дадут. «За избавление России от уродов»!

Васильев убрал удостоверение и, не отпуская воротника капитана, вынул пистолет «Иж». Вот ведь как приглянулся человеку этот механизм! А раньше, помню, Ругал он его страшными словами — и то в нем не так, и это не эдак…

— Кранты тебе, падла! Именем российского уголовного розыска! Приговор привести в исполнение немедленно! — в совершеннейшем исступлении заорал Валера во всю глотку, и я вдруг поверил, что он и вправду сейчас пристрелит эту милицейскую жабу.

На всякий случай я вынул помпу из-под куртки и взвел ее, вполне сознавая, что этот щелчок в ночной тишине услышат все персонажи нашего шоу.

Щелчок услышали, да так, что гнилостный запах переработанной кишечником тушеной капусты сначала почувствовал я, а потом уже чуткий до всякой дряни Палыч. Он как раз уже заправил первый бак и, благоразумно плюнув на второй, аккуратным, но быстрым движением повесил заправочный пистолет на стойку. Потом достал из-за пазухи какую-то бумагу, помахал ею и уверенно сказал:

— Мы выполняем задание государственной важности. Идите вы все на хрен, пердуны дешевые, или вас покарает федеральная служба физической лингвистики!

После этого Палыч сел в кабину и завел мотор, а Васильев с видимым сожалением отпустил воротник капитана, смачно сплюнул на асфальт и неторопливо вернулся в салон.

Я тут же захлопнул дверь микроавтобуса, и Палыч аккуратно вырулил на проспект.

В окно было видно, что менты не двигаются с места, перебрасываясь между собой неслышными нам из салона фразами.

Мы рванули вперед по проспекту, а потом Палыч свернул в боковую улочку, затем еще в одну и, наконец, припарковал машину в каком-то тихом жилом дворе.

— Знаешь, почему они света ночью не жалеют? — повернулся ко мне Игорь. — Чтобы камеры наружного наблюдения работать могли. Они нас, жабы, по камерам выловили, понял?

Вокруг стояли десятки машин, в том числе и микроавтобусы, так что, когда Палыч выключил свет и мотор, мы стали привычной деталью ночного пейзажа столицы.

Ночевка в тихом московском дворике благотворно сказалась на моих нервах — спать я уже не мог, но вялая дрема под забытое пение каких-то чижиков напомнила мне, для чего я, собственно, ввязался в эту авантюру.

Я вспомнил, что хочу, чтобы мои дети и близкие жили в таком же тихом, уютном дворике, где можно беззаботно гулять без помпового ружья за пазухой и слушать пение непуганых птиц.

Зато Палыч спал мертвым сном стахановца, выполнившего очередные двадцать пять норм. Он откинулся стриженой головой на белоснежный чехол подголовника, сложил крестом руки на мощной груди и презрительно выставил вперед нижнюю губу, так что стал похож на еще ненаписанную неизвестным художником картину маслом «Сон бюрократа».

— Тошка, смотри… — услышал я шепот за спиной и обернулся в салон, к проснувшемуся в очередной раз Валере.

Валера ткнул рукой в правое окно, где быстро поднявшееся солнце высветило каждый листик начинающих уже желтеть московских лип.

— Что там? — спросил я тоже шепотом.

— Да вон же! Смотри, дубина! — замахал руками Васильев, и я увидел, что именно его изумило.

Из распахнутой двери подъезда вышла совсем маленькая, лет пяти, девочка в летнем платьице. В руках она держала пакет с мусором. Пританцовывая и напевая что-то неслышимое нам, она донесла этот пакет до контейнера, бросила и, все так же непринужденно кружась в своем воображаемом танце, потопала домой.

Я тупо смотрел ей вслед, но в глазах у меня стояли совсем другие картинки из недавнего, но ставшего уже привычным жестокого петербургского бытия. И в том мире пятилетние российские девочки без надежной охраны жили на улице не дольше пары минут.

Здесь, в столице, все было иначе, и оживающий на глазах утренний двор подтверждал это каждым .последующим мгновением. Вот вышла женщина в строгом деловом костюме — одна, без сопровождения в виде трех вооруженных рыл, — открыла дверь дорогой иномарки, завела машину и, небрежно выруливая одной рукой, а второй придерживая возле уха мобильный телефон, проехала мимо нас к проспекту.

Следом появился пожилой мужчина в шортах и футболке, откровенно безоружный, но ничуть от этого не смущающийся. Он выкатил во двор велосипед из новомодных, недешевых, моделей, ловко запрыгнул на него и бодро покатил со двора.

Потом народ повалил валом — развязные юноши, озабоченные женщины, задумчивые девушки, солидные мужчины. Обычная, вообще говоря, городская публика, которую сейчас объединяло одно — демонстративная, возмутительная, безалаберная неготовность к отпору. Мы втроем легко бы захватили этот дом со всеми его обитателями, если бы наш бизнес заключался в мародерстве или киднеппинге.

— Живут же люди! — завистливо протянул Васильев и продолжил с неожиданным ожесточением: — Им бы, бля, всего недельку на Петроградской стороне продержаться — глядишь, людьми бы стали. С ноги по паре гоблинов за раз бы выключали…

Я подумал, что, судя по практике, все выглядело бы ровно наоборот, но разубеждать Валеру не стал. Я сощурился на настойчивое, зовущее утреннее солнышко и слегка толкнул в плечо спящего Палыча.

— Вставайте, граф, рассвет уже полощется, — вспомнил я неожиданные и совершенно чужие сейчас строчки.

— Вставайте, граф, уже друзья с мультуками коней седлают около крыльца. Уж горожане радостными звуками готовы в вас приветствовать отца! — услышал я торопливый и радостный шепот сзади. А потом Васильева, что называется, разобрало, и он загорланил во весь голос, как всегда мимо нот, зато громко и искренне: — Не хмурьте лоб, коль было согрешение! То будет время обо всем забыть! Вставайте, мир ждет вашего решения! Быть иль не быть, любить иль не любить!..

Меня вдруг тоже захватил этот странный, завораживающий ритм, эти чудные, но такие близкие и понятные слова, и я тоже начал орать вместе с Валерой, так громко, как только мог:

— И граф встает, ладонью бьет будильник. Берет гантели, смотрит на дома. И безнадежно лезет в холодильник, а там зима, пустынная зима…

Про пустынную зиму нам пришлось орать дважды, потому что мы забыли следующий куплет.

Наш дуэт пробудил Палыча. Поначалу он метнул в нас тяжелый взгляд из-под нахмуренных бровей, а потом вдруг тоже заорал с таким воодушевлением, которого я никогда у него не видал:

— И продают на перекрестках сливы, и обтекает постовых народ. Шагает граф, он хочет быть счастливым.

И он не хочет, чтоб наоборот!..

Мимо нас прошла пожилая женщина в оранжевом комбинезоне и с метлой в руке. Прошла, но потом вернулась, наклонилась к водительскому окну и оглядела нас всех теплыми и влажными глазами: