– Знаете, Денис, я бы очень хотел вам верить, но экспертиза недвусмысленно свидетельствует, что в ночь убийства ваша мачеха имела половое сношение с мужчиной.

Полковник испытующе уставился на молодого человека. Он в течение всего разговора тщательно отслеживал реакции Дениса на вопросы – казалось, очень простые вопросы. Ходасевич почти всегда – сказывались десятилетия работы – мог безошибочно определить, безо всякого «детектора лжи», врет человек или говорит правду. Мимика лица, тембр голоса, взгляд, непроизвольные жесты – все эти индикаторы точно свидетельствовали, когда собеседник кривит душой. Оставалось только своевременно и правильно ставить вопросы, чтобы вывести контрагента на чистую воду.

Но в случае с Денисом все оказалось сложнее. Он был непроницаемым – какими обычно бывают работники спецслужб, прошедшие соответствующую подготовку, профессиональные мошенники, бизнесмены или игроки в покер. По его реакциям полковник никак не мог с уверенностью заключить: врет его собеседник или все-таки говорит правду.

А может, это он сам, Ходасевич, состарился и потерял чутье?

Вот и на последний вопрос-реплику об интимной жизни Тамары в ее последнюю ночь реакция Дениса оказалась неожиданной. Молодой бизнесмен усмехнулся, хлопнул в ладоши, откинулся в кресле и захохотал.

– Ну, Инков! – пробормотал он сквозь приступ искреннего смеха. – Во дает! Вот шустрый тихоня!

Рита

Вся ее жизнь шла наперекосяк. Это было первое, о чем она думала, просыпаясь: моя жизнь не удалась. Мне тяжело. Мне плохо. Я не хочу жить.

Рита пыталась отделаться от этих мыслей, изгнать их повторением молитвы, но собственный голос, шепчущий привычное «Отче наш», казался ей самой неискренним, и сквозь слова, обращенные к богу, проступала отчетливо мысль: как я несчастна!

Ее не радовало ничего: ни собственный особняк в предместье Лондона, ни обеспеченная жизнь, ни свобода. Ее не радовали полки супермаркетов, уютные палисадники, чистый воздух. Ее не радовали даже собственные дети. Она пыталась умилиться их щебетанью и шалостям – а думала только о том, сколько сил она уже положила на них и сколько еще придется отдать, и все – без малейшего намека на вознаграждение или хотя бы благодарность. Она была глубоко несчастна.

И она знала, твердо знала, когда это началось. С какого момента ее жизнь ухнула в пропасть: в тот день, когда ее обожаемый отец ушел из семьи. Когда он связался с этой тварью Тамаркой. Именно тогда заболела, да так и не смогла оправиться мама, а сама Рита бросила театральное училище, приняла предложение ничтожества Пита и уехала в Англию. Но отъезд из страны не принес ей ни облегчения, ни забвения. Наоборот, ей стало только хуже.

И каждый день, много дней подряд – год за годом! – она просыпалась и думала, как она несчастна. И постепенно начинала понимать, кто в этом виноват. Доходила до этой мысли. Прозревала.

Виноват во всем был отец.

Это он разрушил семью. Он убил маму. Он искалечил Ритину жизнь.

Он – и еще эта сволочь, Тамарка.

Много дней Рита думала об этом, и вина отца выглядела несомненной. Больше того: с каждым новым утром – тоскливым и щемящим – его вина становилась все более отчетливой и выразительной. И в одну прекрасную минуту Рита поняла, что ей следует делать. И в тот самый миг ей стало легче. Ей сразу стало легче!

И вскоре, совершенно не раздумывая о деталях, она знала, что стоит ей только остановиться и начать рефлексировать, как она начнет сомневаться и бросит все. Рита пошла на первое преступление: сняла со своего крошечного счета в банке все наличные, оставила записку Питу, что уезжает, и первым же рейсом отправилась в Москву.

Пит потом простил ее – а что ему еще оставалось делать?

Но вот сумеет ли она простить саму себя?

Ее мечта исполнилась. Отец мертв. И Тамарка тоже мертва.

Нет, Рита не испытывала ни малейшей жалости и ни малейших угрызений совести тоже. Но, спрашивала она себя, стало ли ей легче? Та радость жизни, что давным-давно, после предательства отца, покинула ее, – вернулась ли она? Ушли ли боли за грудиной? Стихла ли тоска? Стало ли ей веселей смотреть на мир? Она задавала себе все эти вопросы и честно на них отвечала. Нет, нет и нет. Боль, и грусть, и тоска вернулись и принялись мучить ее – и даже с новой силой.

Значит, отец и мачеха были ни при чем? Значит, они погибли совсем напрасно? Значит, их смерть ничто не изменила?

И причина заключается не в них – а в ней? В ней самой?

Вика

Она, конечно, не ослушается. И пойдет на кухню. И станет готовить им и ужин, и чай. И с улыбкой подавать им. Но они пока не понимают – жаль, что не понимают! – что она теперь никакая не прислуга. Она – ровня им.

Вика многому научилась с тех пор, как стала жить дома у Хозяина. Дай бог каждому! Дай бог каждой из них! Пусть она не заканчивала эти их институты-университеты, но она теперь была не только умна, но и воспитана, и образована. Конечно, никакого регулярного плана ее воспитания-образования у Хозяина не было. Но когда у него выдавался свободный день – раз или два в месяц, не чаще, – Хозяин был занятым человеком! – он брал ее с собой, сажал в машину и вез в Москву. И они были только вдвоем. Конечно (и Вика замечала это), Тамара ревновала его к ней, но ничего не говорила и даже старалась не показывать вида. А Хозяин водил ее в Кремль и на Патриаршие пруды, в Пушкинский музей и Храм Христа Спасителя и рассказывал обо всех достопримечательностях, полотнах и скульптурах, и получалось у него лучше, чем у любого экскурсовода. А потом он приглашал ее в ресторан и попутно поведывал, как и что едят в разных странах: о кухнях средиземноморской, китайской, японской и о разных винах, и даже научил ее есть палочками. Поэтому во многих вещах Вика разбиралась так, что дай бог любой девчонке вроде Риты с Наташкой.

А еще Вика читала. В особняке действовал один важный запрет: в отсутствие Хозяина и Тамары нельзя включать телевизор. Сам Хозяин телевидения не любил, называл его «ящиком для идиотов», смотрел только (изредка) новости, когда в стране и мире что-нибудь важное случалось, да фильмы на плоских дисках, которые назывались DVD. Поэтому досуг свой Вика коротала с книжками.

Она еще в Барыкино пристрастилась читать и брала книжки у тети Вали-москвички и у Иогансенов, а профессия библиотекаря ей вообще казалась земным раем: тихо, покойно, сладкий запах пыли, и за то, что ты читаешь, тебе еще и платят. (В библиотеке она всего раз была, в райцентре, и там было хорошо, как в сказке, но записать ее туда отказались, потому что она оказалась не местная, а из деревни.) Но она и в деревне много перечла, дай бог любой городской, а больше всего ей нравились «Граф Монте-Кристо» и «Унесенные ветром».

А здесь, в особняке, у Хозяина была огромная библиотека, и тот совсем не возражал, чтобы она ею пользовалась – напротив, когда у него было время, советовал, что взять, а иногда даже беседовал с Викой о прочитанном. Но беседовал не свысока, как обычно разговаривают учительницы, а как с ровней. И Вика прочла «Анну Каренину», и «Над пропастью во ржи», и «Прощай, оружие!», и еще много, очень много прекрасных книг и над всеми ними плакала, потому что было очень жаль того американского офицера, у которого жена в роддоме умерла, и Анну Каренину, и подростка, который убежал из школы и неприкаянный бродил по Нью-Йорку.