Вместо комнат, вместо школ с изрисованными наивными партами, вместо пахнущих чесноком и солью селений — черные дыры; вместо болящих костей, блестящих волос и бойких голосистых детей — вздымающийся из труб едкий дым.

Густой, непробиваемый космос.

Посеревшая, глухая пустыня.

Не ведающий жалости ветер.

Мертвые волны.

Ты могла сколько угодно взывать, кричать, плакать, молиться, швырять в его сторону предметы домашнего обихода,

сглатывать обиды или утешающе теплые слезы,

объяснять на пальцах или при помощи пластики акварелей и горьких элегий, используя логику или сорвавшийся дикий, катающийся по полу крик —

ничего не менялось.

Перед тобой стоял все тот же спокойный, делающий вид, что ничего не замечает, отец.

* * *

Mysterium tremendum — называла его старшая дочь.

Mysterium tremendum, высшая тайна, непостижимая или даже ужасная тайна, так как само слово tremendum, своей кременной твердостью и монументальностью заставляя тебя трепетать, подразумевало не только необъятность и непостижимость, будто колонна, холодный камень или гранит, но и обратный оттенок тайны: кошмар.

Кошмар потому, что его реакцию было нельзя предсказать: катастрофы века проплывали мимо него как корабли, в то время как крохи событий неожиданно ставили его на колени.

К примеру, бывало, что его необыкновенная глухость, взвешенное осознанное равнодушие и даже жестокость, когда он не выказывал сожаления при известиях о болезнях или смерти близких людей — то есть поведение, которое было также непостижимо, как переменчивая природа цунами и ураганов — сменялась неожиданным умилением, когда он, обычно черствый и безучастный, вдруг брал на руки, с размягченным лицом, учившегося ходить упавшего внука.

Как будто после грозы набухшее серой бязевой грязью небо вдруг прояснялось и являло миру кристально-чистую радугу, тут же вызывавшую за собой, как в детском театре, щебечущих птиц, когда таинственный тремендум отца вдруг оборачивался иной своей стороной и превращался, из молчания монументального или монструозного свойства, в живую любовь.

Дотошным дочерям, которые вышли из детства с вызванной тремендумом травмой, нужны были детали.

Чем объяснить это отсутствие откликов и отцовскую отстраненность?

Бездушное бездействие?

Размеренное безразмерное равнодушие?

Эту безразличную бездну?

И, объяснив, как оправдать: можно ли простить его безучастность лишь потому, что он им даровал жизнь?

Вновь и вновь возвращались они к ранним незалеченным ранам, по-разному истолковывая поступки отца. Обе одновременно вынашивали и отчаяние, и надежду: надежду, что отец внимает им и их слышит… отчаяние и какой-то восторженный ужас оттого, что он неизменно молчит.

* * *

Отец — существовал своей жизнью, не пересекающейся с жизнью других.

Он воспринимал все с молчаливым, бледным лицом, тянулся к потайному месту то ли на полке, то ли в стене (страдающая без «Беломора» старшая дочь никак не могла понять, откуда он достает сигареты, из воздуха что ли) и шел на огород, где задумчиво разглядывал саженцы или снимал в парнике крепенькие, почти новорожденные огурцы.

Стоял между грядок, не делая ничего, уставясь в соседствующий с их дачным участком подлесок; отмахиваясь от мошкары, выпуская изо рта клубы дыма; одинокий, наполненный каким-то своим, недоступным никому содержанием, и, казалось, не нуждающийся абсолютно ни в ком.

Одна дочь заявляла, что его поведение не нужно рассматривать ни с точки зренья вины (в чем виноват тот, кто произвел их на свет?), ни с точки зренья надежды на то, что что-то вдруг переменится (ведь несмотря на то, что дочки взрослели, отец оставался все тем же).

Другая дочь, наоборот, заявляла, что им нужно погрузиться глубоко в его мир, в его беспрецедентную трансцендентальность и в этой необъяснимости, необъятности и непробиваемости найти наконец то, что близко и понятно чувствующему, теплому телу; то, что можно объяснить человеческим языком.

Удивительное равнодушие отца к происходящему почему-то проходило незамеченным для всех, кроме семьи: сослуживцы считали его добрым отзывчивым человеком, а немногие оставшиеся в живых родственники полагали, что он просто находится под каблуком у жены (таким образом, когда младшая дочь пыталась рассказать родственникам о том, что отец — недоступный ледяной месяц, они отмахивались и говорили, что все это бредни и лучшего семьянина, чем А-м, не найти).

Одна дочь считала, что история семьи на отце прерывалась — так разительно он отличался от родственников, и внешним видом, и нехаризматичным характером, что ей чудилось, что в этой его отстраненности — метафизическая загадка, загадка, разгадав которую, она поймет, почему в жизни столько молчаливого, остраненного равнодушия, бездействия, зла.

Другая почти соглашалась, поясняя, что история семьи должна быть понята без наличия в ней отца, ибо его с рождения считали «мертвеньким» и обходили подарками и подачками, как будто его не существовало в природе, как будто вместо него была черная большая дыра.

Одна говорила: да, он черная дырка, но в его существовании заключается смысл, смысл, который позволил ему дать нам жизнь — и поэтому он отправная точка, наше начало, и люди будут судить и оценивать нас в сравнении с ним.

Другая, пытаясь понять, что для нее значит отец, взяла в библиотеке внушительный философский трактат со множеством слов, начинавшихся с «i» — «immense distance and immaculate isolation» — вот такие были там фразы, но относились они не к отцу, а к бездействующему, молчащему Богу.

Мать переводила философские изыскания дочерей на простонародный язык:

— Сколько не упрашивай урода, он не ответит вам ничего! Кто знает, что там у него в голове, вон кочан какой огроменный! Кричим-кричим, ссым в глаза — а ему все божья роса.

— И зачем только такие рождаются? — обращалась мать к дочерям и пинала А-ма ногой.

Он, как бы не замечая, продолжал смотреть телевизор.

Разозленная тем, что он молчит, жена целилась в А-мову голень.

Он вскрикивал от боли, с укором взглядывал на нее и уходил на лестничную площадку курить.

А иногда мать говорила:

— Не удивлюсь, если окажется он маньяком каким-то, вон какой узкогубый, а все узкогубые — лживые мужики… или гомик пассивный, не знаю уж какие гомики существуют на свете, но что пассивный — эт точно!

И заключала:

— Тряпка, безвольная тряпка, бесполезный, не нужный никому педераст.

VIII

Конец

Когда на следующий день дочь позвонила отцу и спросила, нужно ли купить похоронный венок, отец заявил, что ничего покупать он не будет. Раввин сказал ему, что как старший сын, он должен будет играть на церемонии главную роль.