Миновала ночь, утром я не верил, что Трофимыч умер, и не верил, что он жил. Утром принесли пшенной каши, чаю, сухарей с изюмом, шоколадного печенья; посередке каши я продавил яму и залил ее смородиновым вареньем.

Лужи заклеил лед, мы хрумкали. По площади проступали пятна изморозной сыпи, такой ветерок, что щеки мертвели, и в гостинице нет уже дел, падали не прибавлялось. Старый запустил на подвеску кошек, кошки вопят, мешая часовым уснуть. Все?

– Изволь, посмотрим твою.

Алла Ивановна растолкала шторы – она в высокой меховой шапке следила, как мы отпираем подвал. Праздничная, как елка.

Старый склонился над фонарем. Если опустит голову – она лежит. Почему мне стыдно до жара: он увидит ее.

– Кончено?

А уже понимал – нет. Еще будет она. Увлечена мной всерьез, но что делать, если я могу только так, лишь этим.

– Поразительно, что она не уходит, – Старый вручил мне фонарь. – Я не лишний?

Она выгрызла, она, умница, не тронула смертоносной замазки и со всей силы выгрызла напролом стену в полтора кирпича и цементный раствор, валяются кирпичные крошки, пережженные, кирпич не ахти, но все же – всю ночь, зубами; дыра – пролезет женская рука, кроме часов. И браслетов.

– Ежели ты столь увлечен… Я бы раскопал нору, – предложил Старый. – Истратишь два дня, зато надежно.

– Не злись. Скажи санэпидстанции принести бактокумарин.

– Ну… Ну, изволь. Как хочешь, – насупился Старый. – Ты сам. Как я отношусь к сальмонеллезным, ты знаешь. Не дело. Здесь подвал, люди заходят, сверху люди работают, мало ли. Не хватает нам кого-то убить. – Все более распалялся. – По твоему же почину отчитали теток за бактокумарин, грозили тюрьмой… Понимаешь, это нечестно. Не по правилам.

– Старый!

– Твое решение, я распоряжусь, но… Тебя я этому не учил.

Просто постояли, он старался отвернуться. Теплее сказал:

– Неужели тебе так необходимо ее совсем…

– И завтра. Не осталось времени.

– Смотри, это твой участок, но, когда не по правилам, разрешается сразу все…

– Пошел ты.

Бактокумарин принесли через час в банке из-под варенья черноплодной рябины – от нее здорово вяжет рот. Бактокумарин выкладывается увлажненным. Насунул рукавицы, размешал щепкой, обмазывал края норы – вляпается и унесет. Остаток слил в угол, банку разбил, осколки забросал шлаком, наковырял земли – забросал и землей. Щепку вбил в землю.

На подвальной двери поместил листок: «Обработано отравляющим веществом. Вход с разрешения коменданта города!»

Алла Ивановна опять в окошке – ждала все время?

Я убедился, что поблизости нет юных и старых, и жестами показал, что ее ожидает вскоре. Она схватилась за живот и тряслась от смеха, утирала под носом, подбоченивалась, высовывала язык.

Нужно выбросить рукавицы. Сколько ж людей!

Проспект перегородили грузовиками, самосвалами мордой назад, в кузовах и кабинах торчали шапки с кокардами, солдаты – рядами вдоль домов, на краях лаяли и рвались овчарки с поводка, стрекотал вертолет, и люди – как много живет людей, у каждого дома тучнела толпа, тепло одетая, подпоясанная, в зимних шапках, шубах, серых, белых платках – покрасневшие лица, говор, хохот, мат, дети тянулись к друзьям – их не отпускали, грудились вкруг колышка с названием улицы, номером дома, оглядываясь на офицеров, заколачивавших доской наискось подъезд, соединявших двери бумажкой с синими печатями. На пожарной лестнице сидел часовой, по крышам, громыхая, ходили; подъезжали автобусы. Прибавилось офицеров, в их руках трепетали слоистые списки. И там, здесь, и вон – то же самое. Хрипело, я понял, хрипело радио, нашлось и пустило музыку, марш! И тотчас весело разлетались вороны, люди тронулись, подсаживали старух в узкие автобусные врата, лежачих относили к бульвару – там выстроились скорые помощи.

Побежали солдаты, железный лязг, свалившаяся галоша – чья? Офицеры шептали в рацию и подносили к уху, сдвинув шапку, слушали, будто спичечный коробок с жуком. Гвозди входили в дерево, и бил молоток – тах-тах! – я и сам волновался, прибавилось радости, спешил в согласии с маршем. Все чуяли, надвигается праздник, люди пролезали в автобусы споро, подначивая, смеясь… Автобусов нагнали – негде развернуться, сдай назад! В автобусах – радость, все хорошее: домой с картофельного поля, из пионерлагеря, в цирк – нас забирают!

В грузовики закладывали чемоданы с белыми ярлыками, помечали в списках, на головном автобусе трепался флажок государственных цветов, горели нарукавные повязки – никого чужих, счастье нужности, счастье своих, слаженности и заботы, и незнакомый полковник разбирался с цветом патронов ракетницы и освобождал на запястье часы – пальнет в очистившееся небо, – уезжали и просторнело.

Я вспомнил Москву, пионерские парады, молодую дурь, аспирантуру; шальной, я пьянел, но надо выбираться. В сторону ступала лошадь, продвигая телегу на автомобильных колесах, – я припустил следом. Сперва просто по пути, затем догадался, иду на звук: скрипы, песни половиц, непристегнутых ставен что-то напоминали, сердечное.

Как завороженный преследовал телегу, ее сопровождали четыре солдата, как похоронную повозку героя. Нас пропустил усиленный патруль в очищенную от жителей часть проспекта – ее загородили колючей проволокой на легких деревянных козлах. Мы завернули во двор, марш остался биться за домами, и я мигом ожегся: я слышу крыс! Да, из телеги. Они везут крыс. Не знаю этих солдат, это и есть, что ль, «Крысиный король»? Они пошли в подъезд, я улыбнулся вознице:

– Можно взглянуть?

Парень кивнул и спрыгнул размяться.

Да. Крысы в стеклянных банках, переложенных соломой, живьем, вскакивали на задние лапы, трогая вибриссами пластмассовые крышки, продырявленные для дыхания, – на всей телеге – повизгивали, внюхивались, шипели на соседей, вминали пасти в стекло, некоторые оставляли кровавые пятнышки; я привычно пытался уследить за всеми – возница оттеснил, завернул дерюгу, расправив углы, – дерюга шевелилась, хоть невозможно, визг.

– Снимаете с каждого дома?

– С подвалов. – И залез обратно.

От подъезда возвращались его товарищи, несли живоловку и трясущийся мешок, бросили проверещавшую крысу в новую банку, пометили крышку, и телега – дальше, не так уж слышно, даже не слышно совсем, или пробивается? Нет. Зачем живые крысы? Я нашел мусорку и бросил рукавицы в короб.

Огибал площадь переулками, проламывал еще не проломанный лед – никого. На детских площадках солдаты жгут костры мусора, я радовался встречной кошке, дома пусты, переулок жил, пока я шагал от начала его к устью, и умирал за моей спиной человек! – я побежал, и невеста рванулась в распахнувшейся рыжей шубе, с легким свертком, проговорила:

– Можно вас обнять?