Вошла маман, ее лицо было плоским, будто вырезанным из бумаги, и она сказала низким-низким голосом…

Паша очень плохо ее слышала, потому что звон не умолкал, заполнив всю спальню и, может быть, даже квартиру, но одну фразу все-таки разобрала. Да, маман сказала: «Кошка приблудная» и что-то еще, но Паша, как оказалось, запомнила только кошку.

Она тряхнула тяжелой головой, прогоняя наваждение. Надо же, совершенно забытая сцена вдруг всплыла в памяти, будто случилась только вчера. Конверт… Паша все еще сжимала его в руке, и теперь старательно разорвала вместе с запиской пополам, потом еще раз и еще. К тому моменту, когда в сумку ссыпалась груда мелких клочков, она совершенно выдохлась. Слава богу, Паша сидела в вагоне, она ехала домой. И почти не запомнила, как добралась и почти обрушилась на руки Татьяне, открывшей ей дверь.

Она просыпалась очень медленно, хотела открыть глаза, но они не слушались. Веки были тяжелыми, и Паша совершенно позабыла, где находится пружинка, которая ими управляет. Можно было бы помочь себе руками, но и руки находились неизвестно где, не подавая признаков жизни. Она что, превратилась в каменную бабу? Есть такой остров Пасхи… На нем стоят страшные бабы, и она одна из них. У нее все каменное: руки, ноги, голова, даже язык.

Паша все-таки разлепила веки и сразу увидела небо, высокое, нежно-сиреневого цвета – она никогда раньше такого не видела. Это потому что нет решеток. Как замечательно, что на окнах нет решеток. Рядом кто-то то ли всхлипнул, то ли застонал, и Паша с трудом повернула голову. Если бы у нее были силы, то она бы, пожалуй, закричала.

Что случилось с Машкой? Что они с ней сделали, с ее чудесной гривой?! Паша, позабыв про диковинное небо, приподнялась на трясущемся локте, чтобы кого-нибудь позвать на помощь, но снова рухнула на подушку. Нет, главное, она все-таки поняла. На соседней кровати спала не Машка, а Татьяна, и она не стонала, а протяжно тоненько похрапывала. Вообще-то получался замечательный звук, немного похожий на пение закипающего самовара, только жаль, у них никогда его не было. С какой стати Татьяна спит на Маниной постели? Машка рассердится, когда узнает, и маман…

Паша с усилием подняла к глазам тяжелую руку и потерла их. Ага, рука все-таки нашлась, хотя не очень послушная, но своя. Татьяна как будто услышала ее возню и затихла, потом тяжело села на постели и первым делом взглянула на Пашу.

– Ну слава тебе господи, очнулась. Щас, Пашенька, щас я встану… – Она поднялась и что-то стала делать, звякая невидимыми склянками. Вот чего Паше хотелось больше всего на свете – пить! И Татьяна все правильно поняла и поднесла к ее губам стакан с чем-то безвкусным и теплым, но Паша все равно жадно выпила и в изнеможении откинулась на подушку. Как же она устала!

Татьяна никуда не ушла, а осталась рядом. Паша ее слышала.

– Отправили дите неизвестно куда. И зачем, спрашивается? Если надо, пусть Марыя бы и ехала, вон кобыла какая, а то нашли, кого посылать…

Паша хотела сказать, что никто ее не посылал, она сама поехала, и Машка совершенно ни при чем, но Татьяна почти не говорила, а мурлыкала. Комната поплыла куда-то, и Паша не заметила, как провалилась в сон. Второй раз она проснулась уже не на острове Пасхи, а в своей постели. Звонил телефон, и Татьяна прошлепала за дверь и сказала кому-то:

– Она спит, смотрел уже, и еще придет. Да… – И, словно в подтверждение ее слов, в прихожей коротко звякнул звонок и раздался знакомый голос.

Доктор Семен Семеныч! Паша вдруг подобралась. Неужели она испугалась, как когда-то в детстве, когда видела его с вечным потертым чемоданчиком, в котором наверняка лежал страшный шприц? Она напряженно уставилась на дверь, доктор вошел, Татьяна шлепала следом за ним, и Паша немного расслабилась. И вообще, неужели она и в самом деле его боялась, этого усталого и далеко не молодого человека, чем-то похожего на свой саквояж? Паша с готовностью выполнила все указания – открыла рот, показала язык, дышала и не дышала, и ей даже захотелось, чтобы доктор, как когда-то, сделал ей козу. Но Семен Семеныч от этого воздержался, тем более что Татьяна внимательно наблюдала за всей процедурой и громко сопела.

– Танюша, – сказал доктор доверительным тоном, – принесите мне, пожалуйста, стаканчик чаю. Я сегодня без завтрака остался. – Татьяна ринулась выполнять просьбу, а Семен Семеныч, проводив ее взглядом, повернулся к Паше.

– Ну-с, барышня, и что же такое с нами стряслось? Мне-то расскажете?

Паша уставилась на доктора, чувствуя себя загнанной в угол. Что она должна рассказать? Он что, что-то знает? Семен Семеныч смотрел ласково и спокойно, нет, он ни о чем таком даже не догадывается, а она не в состоянии ничего объяснить. И Паша отчаянно замотала головой так, что комната снова поплыла перед глазами, и доктор успокаивающе похлопал ее по руке. Нет так нет.

Семен Семеныч сделал укол, затем, не обратив никакого внимания на принесенные Татьяной бутерброды, едва пригубил чай и ушел. Он ушел, а тревога осталась. Паша все к чему-то прислушивалась, пока не поняла, что пытается уловить звук шагов матери. А чего их улавливать, оказывается, она так громко топает… Паша боялась, что мать войдет в комнату. Вот что.

Маман зашла в детскую вечером, перед ужином. Она огляделась вокруг так, будто оказалась здесь впервые и была чем-то неприятно удивлена. Паша полусидела, опираясь спиной на подушку, и не могла притвориться спящей. Сейчас маман тоже спросит, что случилось, и Паша не сможет ей ничего соврать и сказать правду тоже не сможет. Потому что она никак не могла понять, в чем же эта правда заключалась.

– Ну и в чем дело, Паша? – Мать села на Манину постель в своей любимой позе – чуть откинувшись назад, нога на ногу и, конечно же, покачивающийся башмак. И ее тон… она спросила как-то не так, не так, чтобы следовало бояться. В ее голосе слышались знакомые нотки укора и раздражения, но ничего больше. Головная боль не давала Паше думать.

– Я на тебя понадеялась, уступила твоей же просьбе, а ты повела себя как глупый ребенок. Да еще и нас заставила волноваться. Ну и что ты выездила? Температуру под сорок?

Мать снова раздраженно огляделась, только Пашу ее раздражение почему-то пугать перестало. И тут она поняла. Сценарий изменился, но маман ничего не знала об этом и по-прежнему играла старую роль и не понимала неуместности своего властно-капризного тона и этой позы.

Было похоже на то, что Баттерфляй или плешивый зав – кто там из них считается ее доверенным лицом? – не стали вдаваться в подробности и описывать всех событий. Доверенное лицо струхнуло или схитрило, поэтому утаило от маман истинное положение дел. И Паше ничего сочинять не придется, почти. Огромная глыба льда, давившая на ее плечи все последние дни, вдруг бесшумно рассыпалась, только где-то в груди осталась заноза, тоже ледяная и острая, но она сидела тихонько, затаившись, и все-таки позволяла дышать. Паша вдруг перестала бояться, совсем, хотя до сих пор не знала, что боится.

– Ну, ты ее видела? – с ноткой брезгливости спросила маман.