В этот миг ликующий крик толпы: «Слава цезарю!» – возвестил о победе Нерона. Полла вместе со всеми повторила этот возглас – совершенно искренне: она радовалась скорой возможности покинуть ледяной цирк и поскорее вернуться домой, в жаркую баню, в прогретые жаровнями комнаты. Лукан же задумчиво молчал, сжимая стиль в окоченевшей руке.

День, проведенный на январском холоде, разумеется, ни для кого не прошел даром. Полла впервые в жизни узнала, что такое ломота в пояснице, Лукана же еще долго мучил сухой кашель, и щеки его часто горели лихорадочным румянцем. Но все это казалось мелочами по сравнению с участью десятков или даже сотен других людей разных сословий, которые в тот день простудились насмерть и вскоре умерли. Почему-то без смерти не обходилось ни одно из развлечений цезаря, даже когда он не имел цели убивать.

[119]

Отцовская радость Нерона была непродолжительной: на четвертом месяце маленькая Клавдия Августа скончалась. В горе Нерон был столь же неумерен, сколь и в радости. Город облекся в темные одежды скорби, Палатин огласился воплями плакальщиц, а в сенате сразу же зазвучали льстивые предложения обожествить умершего ребенка.

В февральские ноны[120] того же года случилось еще одно землетрясение в Кампании, от которого пострадали Неаполь, Помпеи, Геркуланум, Оплонтис с виллой Поппеи. После смерти маленькой августы в сознании Поллы все это связалось в единую цепь: «Геркулес в безумье», потеря ею своего нерожденного ребенка, смерть ребенка Сабины. Она не злорадствовала, но связь отметила, приписав возмездию какого-то неведомого божества. Ей хотелось спросить у Лукана, что думает он, но задать ему вопрос она не решалась. С некоторых пор эта тема стала для нее болезненна. После той ее драмы миновало полтора года, а на обетование будущих детей не было и намека. Полла связывала это с постоянным страхом и постоянным ожиданием новой беды, в котором жила она – и жили все.

Как всякая женщина, счастливая в браке, Полла, конечно, мечтала о детях, но иногда бывала даже рада, что их у нее пока нет. Впоследствии, когда после раскрытия заговора Пизона дети его казненных участников, даже маленькие, будут умерщвлены за общим завтраком вместе со своими наставниками и прислужниками, она еще благословит судьбу за свою бездетность… Но тогда она просто чувствовала, что, появись у нее ребенок, он оттянет на себя значительную часть той любви и внимания, которые сейчас безраздельно отдавались мужу и его поэтическому детищу – «Фарсалии», а оба они, творец и творение, требовали почти материнской заботы и порой внушали ей тревогу. Ее все сильнее беспокоило здоровье поэта – не только телесное, но и душевное. Верным отражением его состояния была поэма. По-прежнему – и чем дальше, тем более определенно – видела Полла взаимосвязь между его мучительными головными болями, повторяющимися приступами то лихорадки, то меланхолии, из которых ни один, впрочем, не был так силен, как первый, а также его жуткими ночными сновидениями, когда он стонал и метался на ложе не в силах проснуться, – и предельным напряжением его стиха, своевольными поворотами повествования, изощренными описаниями мук и ужасов. Лукан работал уже над шестой книгой, приближаясь к рассказу о самой битве при Фарсале и скорбном поражении Помпея.

В конце этой книги Секст, сын Помпея, обращался к фессалийской колдунье Эрихто, чтобы при помощи магических обрядов узнать будущее. Описание самой ведьмы и рассказ о ее колдовстве распространялись почти на сто стихов. Слушая и записывая эти стихи, Полла содрогалась:

– Лукан, это нестерпимо! – в отчаянии воскликнула она, дописав эти слова. – Дай мне передышку, иначе меня просто вырвет. Ради всех богов, скажи, какому Логосу следует это твое описание?

– Не мое описание, а сама ведьма не следует никакому Логосу, поэтому вокруг нее безобразный хаос, – отвечал Лукан, как обычно начиная раздражаться. – Или ты думаешь, что фессалийские колдуньи ведут себя как благопристойные матроны?

– Я не думаю, а доподлинно знаю, что те, кого считают ведьмами, могут держаться и говорить благопристойнее многих нынешних матрон.

– Откуда тебе это знать? – Изумился Лукан.

– Мне довелось беседовать с самой Локустой, – выдохнула Полла.

– Что-о?

– Да, так получилось…

И Полла рассказала ему о своем посещении знахарки.

– Так все говорят, что она содержится под стражей!

– Оказывается, нет! Наверное, говорят, чтобы не искали. Я долго думала, почему так, и решила, что содержать ее в заключении они просто боятся. Может быть, ее и заточали когда-то в темницу, но долго держать не решились. Ведь тогда все травы и яды должен был доставлять ей кто-то другой, и в скором времени этот другой мог сам научиться ее ремеслу.

– Вполне разумно… И что ж, твоя покойная бабушка пользовалась ее услугами?!

– Да, но бабушка не знала, кто она. В жизни эту особу обычно не называют Локустой, у нее другое имя. Это со мной у нее вышел промах – я нечаянно услышала ее прозвище. Думаю, так бывает нечасто. Поэтому многие с чистой совестью обращаются к ней за целительными составами, которые она действительно делает мастерски. Сама по себе эта старуха, похоже, безобидна. Ей интересно делать то, что она делает, все равно для какой цели. Не буду скрывать, твое состояние нередко внушает мне мысль все-таки обратиться к ней.

– Только попробуй! – вскипел Лукан. – Из дому выгоню! Это ж надо было придумать! Ладно за травками пришла, но выяснять у убийцы, точно ли это она и почему на свободе… Как сама-то живая от нее вернулась? А если бы она решила избавиться от ненужного свидетеля?.. – Он немного помолчал и, успокоившись, продолжал: – Зло – всегда зло. Эпическая поэма тем и хороша, что в ней можно показать истинное его лицо. Хорошо бы смотрелся мой Секст Помпей на провонявшей кошками лестнице перед жующей служанкой!

Он засмеялся, но Полла не разделила его веселости. Она подошла к нему, сидевшему, откинувшись, в кресле, и, встав за его спиной и обхватив руками его голову, стала гладить и целовать лоб, темя.