разрыдалась.

Это было глупо, и она сказала ему об том.

- Почему? - спросил он.

Впервые она столкнулась с такой характерной его чертой непрерывным потоком вопросов - и это ее обеспокоило. Это всегда беспокоит, а иногда становится невыносимо.

- Нельзя позволять себе такое публичное проявление чувств. Другие этого не делают.

- Вам можно. Я не знаю "других", о которых вы говорите.

- Я, пожалуй, тоже не знаю... но поняла это только сейчас, когда вы сказали.

- Тогда говорите правду. Нет смысла повторять: "Он подумает, что я..." - и тому подобное. Что бы я ни подумал, это не будет зависеть от ваших слов. Или просто уходите и не говорите больше ничего. - Она не шевельнулась, и он добавил: Постарайтесь решиться на откровенность. Если это важно значит, становится простым, а если просто - признаться в этом легко.

- Я умру! - выкрикнула девушка.

- Я тоже.

- У меня опухоль на груди.

- Пойдемте в дом, что-нибудь придумаем.

Сказав это, он повернулся и пошел через сад. Полуживая от страха, обиженная и вместе с тем полная абсурдных надежд, с коротким спазмом сдавленного смеха, она мгновение стояла, глядя, как он уходит, потом вдруг поняла (интересно, когда это я решилась?), что идет за ним следом.

С мужчиной она поравнялась на уходящем вверх краю сада.

- Вы врач?

Могло показаться, что он не заметил ни ее колебания, ни момента, когда она пошла за ним.

- Нет, - ответил он, не останавливаясь, по-прежнему словно не замечая, что девушка замирает на месте, покусывая нижнюю губу, и снова торопится за ним.

- Я, наверное, сошла с ума, - сказала она, догоняя его на садовой тропинке.

Девушка говорила сама с собой, и мужчина, видимо, это почувствовал, потому что ничего не ответил. Сад оживляли взъерошенные хризантемы и пруд, где она заметила пару мерцающих золотых рыбок - самых больших, которых когда-либо встречала. И наконец - дом.

Это была часть сада, окаймленная колоннадой, соединяющейся с каменными стенами. Дом находился на склоне холма и одновременно внутри него; горизонтальная крыша частично опиралась на вертикальную скальную стену. Дверь из брусьев, утыканная гвоздями, с двумя щелями, наподобие амбразур, была открыта, а когда захлопнулась, тишина и ощущение изоляции от внешнего мира были гораздо глубже, чем мог вызвать это лязг засова.

Девушка прислонилась спиной к двери и стояла, разглядывая хозяина через небольшое патио или, по крайней мере, его часть. Это был небольшой внутренний двор, посреди которого находился атриум с пятью застекленными стенами, открытыми сверху. Внутри росло карликовое дерево, кипарис или можжевельник, сучковатое и изогнутое, похожее на японское бонсаи.

- Дальше вы не пойдете? - спросил он, стоя у открытой двери по другую сторону атриума.

- Бонсаи не может быть пятнадцати футов высотой, - заметила она.

- Мой может.

Она медленно прошла мимо, разглядывая дерево.

- Давно вы его растите?

- Половину своей жизни.

Тон его выражал глубокое удовлетворение. Расспросы хозяина бонсаи, сколько лет его деревцу, нетактичны, поскольку намекают на желание узнать: ему ли принадлежит это творение или он принял и продолжил чужое дело. Невольно возникает соблазн чью-то идею и кропотливую работу записать на собственный счет. Зато вопрос "давно ли вы его растите?" тактичен, сдержан и чрезвычайно вежлив.

Девушка снова взглянула на бонсаи. Порой можно встретить подобные деревца полузаброшенными, полузабытыми, растущими в ржавых банках в какой-нибудь не слишком процветающей школе, не проданные только из-за слишком странной формы, некоторого количества мертвых ветвей или, наконец, слишком медленного роста целого или отдельных частей. Эти экземпляры отличаются интересной формой ствола и сопротивляемостью превратностям судьбы, которая позволяет им расцвести, найдя малейшую возможность для жизни. Возраст этого деревца был гораздо больше половины и даже всей жизни мужчины. Внезапно девушку поразила мысль, что эта красота могла бы быть необратимо уничтожена огнем, белками, личинками или термитами, чем-то, находящимся вне всяких понятий порядочности, справедливости или уважения.

Она посмотрела на деревце, потом на мужчину.

- Идемте?

- Да, - ответила она, и они вошли в мастерскую.

- Садитесь вон там и расслабьтесь. Это может немного затянуться.

"Там" означало большое кожаное кресло возле стеллажа. Книги оказались в пределах ее поля зрения - работы из области медицины, техники, ядерной физики, химии, биологии, психиатрии. Затем теннис, гимнастика, шахматы, восточная игра "го" и гольф. Далее драматургия, искусство письма, "Modern English Usage", "The American Language" с дополнением, "Rhyming Dictionaries" Вула и Уолкера, и ряд других словарей и энциклопедий. Длинную полку целиком заполняли биографии.

- У вас неплохая библиотека.

Он ответил достаточно лаконично, поскольку в эту минуту был поглощен работой и явно не проявлял желания разговаривать.

- Точно. Может, как-нибудь посмотрите ее. - Эти несколько слов заставили ее задуматься, что он хотел этим сказать.

"Пожалуй, лишь то, - мысленно решила девушка, - что эта библиотека необходима ему для работы, а настоящая находится где-то в другом месте". Она смотрела на него с набожным восторгом, следя за каждым его действием. Ей нравилось, как он двигался - быстро и решительно. Мужчина нисколько не сомневался в том, что делает. Часть устройств, которыми он пользовался, была ей знакома - стеклянный дистиллятор, мерное устройство, центрифуга. Были еще два холодильника, один из которых холодильником отнюдь не был, поскольку термометр на дверях показывал 70 градусов по Фаренгейту.

Однако все это, включая аппаратуру, которой она не знала, было лишь мертвым оборудованием. Внимание заслуживал только человек. Человек, занимавший ее настолько, что за все это время она даже не занялась книгами.

Наконец он закончил серию манипуляций на лабораторном столе, повернул какие-то рукоятки, взял высокий табурет, подошел к девушке и сел рядом, как птица на ветке. Уперев пятки в поперечину, он положил загорелые руки на колени.

- Испугались, - утвердительно заметил он.

- Пожалуй, да.

- Вы еще можете уйти.

- Учитывая альтернативу... - храбро начала она, но эта нотка храбрости тут же улетучилась. - Все равно это не имеет значения.

- Разумно, - сказал он почти с радостью. - Помню, когда я был ребенком, в доме, где мы жили, началась паника, вызванная пожаром. Все отчаянно рвались к выходу, и мой десятилетний брат выбежал