Ей протянули руки, помогли встать, усадили на диван. Нофар принесла Майе стакан чаю, а мама потрогала лоб: может, у нее температура? Если бы заботливая Нофар спрашивала у сестры, хочет ли она еще чаю, это было бы еще ничего. Однако она решила подсластить чай рассказом о том, как прошел ее день: с кем она виделась на телевидении, в какие передачи ее пригласили… Она даже призналась, что, возможно, будет рекламировать сеть спортзалов, которая открывает для девочек кружок кикбоксинга.

– Потрясно, правда? – спросила Нофар.

– Потрясно, – сказала Майя.

Но если это настолько потрясно, Майя, то почему у тебя так потемнели глаза? Почему ты сидишь на диване и молчишь? Почему родители вечером спрашивают тебя, все ли в порядке? И какие фигуры рисуют твои пальцы, когда во время вечерних новостей гуляют по щиколоткам?

Встреча Нофар со следователем Дорит была назначена на завтра, на полтретьего, но Нофар с отцом вышли из дома в два часа, уже понимая, что опаздывают. На улице было холодно и сыро, и в машине отец сразу включил отопление. Отрегулировал температуру и дважды довольно безучастно, тоном хозяйки шикарного ресторана, поинтересовался, все ли ее устраивает. После этого он не вымолвил ни слова, хотя всегда любил поболтать. С тех пор как разразился скандал во дворе, они почти не разговаривали, и Нофар винила в этом себя: она слишком поздно возвращалась по вечерам, а утром, невыспавшаяся и разбитая, не испытывала особого желания общаться. Сейчас, видя, с какой звериной серьезностью отец переключает радиостанции, она вдруг поняла, что ему рядом с ней неловко. Она не ошиблась: он действительно не знал, как вести себя со старшей дочерью после всего, что с ней стряслось. Он не знал даже, что именно с ней стряслось. Просто он устроил дочку поработать летом в кафе-мороженое, а она однажды вернулась с работы домой, окруженная толпой полицейских и фоторепортеров. В голове у него роились самые жуткие догадки. В газетах и по телевизору без конца рассказывали кошмарные истории, и он сознавал, что нечто подобное могло произойти и с его дочерью. От одной мысли об этом его охватывало тошнотворное, парализующее волю чувство вины. Как вышло, что его не оказалось рядом? Почему он не дал ей в руки инструментов, с помощью которых она могла бы себя защитить? Каких инструментов? Неважно. Должен же существовать какой-то специальный набор, вроде дорожной аптечки, для таких случаев. А он не снабдил дочь аптечкой. Если бы безответственных отцов увольняли, он бы давно стал безработным. Ему хотелось расспросить ее, выведать хоть какие-нибудь детали. Например, до какого конкретно места он дотронулся? Но он не знал, как к этому подступиться. От терзавших мозг вопросов ноги у него заледенели, и холод поднимался все выше, захватывая тело до кончиков пальцев. Он машинально включил печку посильнее. Нофар задыхалась от жары, но не решалась открыть окно. Они продолжали молчать. Кто бы поверил, что этот самый человек первым увидел ее и первым взял на руки. Он впустил ее в этот мир. Когда-то этот человек, сидящий рядом со своей дочерью-подростком и не смеющий на нее взглянуть, знал каждую складочку на ее тельце. Почему же теперь он не в состоянии просто взять и прямо спросить ее, что случилось? Полицейские спрашивали, журналистка с телевидения спрашивала, подружка в школе спрашивала, а он – нет. Может быть, именно потому, что знал ее слишком хорошо? Потому, что они были так близки, как могут быть близки только отец и дочь?

Цахи потерял отца пять лет назад. Тогда для него закончился тот период жизни, когда он был одновременно сыном своих родителей и отцом своих детей. Мать была еще жива, но она впала в детство – капризничала, отказывалась принимать лекарства и обижалась по пустякам. Так что ему осталась только роль отца. Если иногда во сне ему чудилось, что кто-то знакомым жестом гладит его по голове, то, пробудившись, обнаруживал, что забыл выключить вентилятор.

По радио радостный голос сообщил о тотальной распродаже в сети магазинов, торгующих электробытовыми приборами. Потом передадут сигналы точного времени, и это будет означать, что уже 14:30. Иначе говоря, они уже опоздали. Отец позвонил в полицию и сказал, что из-за дождя они застряли в пробке на автомагистрали Аялон. Он слегка покривил душой: до Аялона они доберутся не раньше чем через четверть часа, но у отца давно вошло в привычку заранее извиняться за любое нарушение, слегка корректируя правду в свою пользу. Дежурная ответила, что ничего страшного.

– Не торопитесь, – добавила она.

Теперь, когда угроза опоздать миновала, молчание в машине стало еще более тягостным. Как будто раньше им волей-неволей приходилось объединять усилия в борьбе с бегом времени, проклиная медленно ползущего впереди водителя или уснувший светофор; сейчас, когда причина общей тревоги исчезла, каждый снова погрузился в себя.

* * *

Полицейский участок. Маленькие стулья. Черный чай в пластиковых стаканчиках. Клавиатура компьютера с успевшими затереться и забитыми пылью промежутками между клавишами. По сравнению с прошлой беседой следователь Дорит была далеко не так сосредоточенна: ответила на три телефонных звонка и без конца отправляла эсэмэски. Тем не менее она снова подчеркнула, что Нофар – смелая девочка: в первый раз в самом начале, обращаясь непосредственно к Нофар, а во второй – в конце, глядя на ее отца:

– Вы можете гордиться своей дочерью. Она очень храбрая.

Она говорила торжественно и серьезно, как их классная на родительском собрании. Вскоре к ним присоединилась прокурор. Она сказала, что на процессе будет требовать максимально сурового наказания. Обычно, объяснила она, обвиняемым по этой статье удается отделаться небольшими сроками заключения, но данное дело получило широкий резонанс, и этим следует воспользоваться, чтобы превратить его в показательное. Согласно Уголовному кодексу Израиля, за сексуальное домогательство полагается до трех лет тюремного заключения, за изнасилование – до шестнадцати, а в случае, если изнасилование осуществляется способом анальной пенетрации, к этому сроку добавляется еще пять лет. Все эти слова – «сексуальное домогательство», «изнасилование», «анальная пенетрация» – отзывались в мозгу Нофар ударами кулака. Отец, сидевший рядом с ней, посерел лицом. Прокурор продолжала без запинки барабанить фразу за фразой. Они слетали с ее языка легко и невесомо, но каждая из них повисала гирей на ногах Авишая Милнера. Заметив, что Нофар теряет нить разговора, прокурор чуть замедлила свою речь и подвела итог сказанному. По ее мнению, поскольку в данном случае речь идет только о попытке изнасилования, то обвиняемого ждет четыре года тюрьмы. Может быть, пять, но не больше. Мало, но ничего не поделаешь.

Дорит проводила их до лифта. Двери за ней закрылись, и Цахи спросил Нофар, не хочет ли она зайти куда-нибудь съесть по гамбургеру. В детстве, когда Нофар болела и он возил ее к врачу, то всегда предлагал ей то же самое. «Какие гамбургеры? – вяло протестовала мама. – У ребенка воспаление легких!» – но отец стоял на своем, свято веря в целительную силу рубленого бифштекса. Кстати, он был прав. Стоило ей подумать о том, что в самый разгар буднего дня она сидит с папой в кафе, перед горой жареной картошки, пока другие дети мучаются в школе, Нофар сразу становилось лучше. Может, сработает и на этот раз? Они остановились возле торгового центра. Зашли, сели за столик, поели. Но никакого душевного разговора не получилось. Между ними висело все то же напряжение, пахнувшее кислым потом. Нофар ненавидела отца за его фальшивый смех, он ее – за то, что не смотрит ему в глаза, и оба – самих себя, за свою ненависть. От этого им стало так страшно, что после гамбургеров они заказали еще мороженое. На обратном пути Нофар мутило. До сих пор суд над Авишаем Милнером представлялся ей точкой на горизонте, такой далекой, что непонятно было, движется она или нет, а если движется, то куда. Но вдруг эта точка приблизилась к ней вплотную; процесс стал реальностью. До нее дошло, что этого человека в самом деле будут судить за попытку изнасилования.