Спиной же чувствовал недружелюбные взгляды. Видит бог, я не считал себя местной шишкой, я ею объективно не являлся. Для обретения статуса шишки, грозненского виай-пи, здесь полагалось иметь хотя бы два джипа и пятерых сподвижников с автоматами. Своим креслом заместителя заведующего отделом печати и информации я не дорожил, не было кресла, не было никакого отдела, и я никогда не видел самого заведующего; в какой-то момент, еще летом, ко мне привели двух девчонок, по виду восемнадцатилетних, очень красивых, скромных и воспитанных, я попытался придумать им какое-то занятие, но почти ничего не придумал. Не было ни факса, ни копировальной машины, ни связи, ни компьютера, не говоря уже об Интернете. Я бы легко обошелся печатной машинкой, если б знал, где ее раздобыть. Я бы привез оргтехнику из Москвы, но поход на войну истощил мои финансы.

Я перекуривал с парнями из охраны, хохотал над местными анекдотами про «город Грязный» и искоса наблюдал, как в полном соответствии с канонами политической психологии меняется власть: авантюристов и романтиков, разного рода флибустьеров и случайных дилетантов вроде меня вытесняют уравновешенные «крепкие хозяйственники»; народ постарше, шеи потолще, голоса пониже; все меньше «стечкиных», все больше пухлых портфелей.

В Москве я имел дело с чеченцами почти ежедневно. За три года работы в моем офисе их перебывало множество. Но столичные вайнахи из коммерческой тусовки оказались детьми по сравнению с этими, местными. Осенью двухтысячного, спустя шесть месяцев после освобождения Грозного, я увидел особенных чеченцев. Огромных, как шифоньеры, с тяжелыми походками, седовласых, нестерпимо надменных, харизматичных, одетых грубо и круто. Пятидесятилетние, двухметровые, стокилограммовые фигуряли в коротеньких кожаных курточках, открывающих взору широкие поясные ремни, инкрустированные серебряными пластинами. Я слышал с пяти метров, как их мясистые ноздри втягивают воздух.

Именно такими, наверное, были вожди, лидеры племен, когда человечество переживало ранний период своей истории: не только умными и хитрыми, но и необыкновенно крепкими физически. В поздние эпохи ум стал играть более важную роль, а теперь и вовсе переоценен.

Где они все были, думал я, в мае месяце? Воевали на той стороне? А теперь, поняв, что победа ускользает, сбрили бороды и сделались законопослушными? Или, 14 скорее всего, нигде никогда не воевали, а занимались, не

обращая внимания на войну, тем, чем положено заниматься вождям: укреплением личного статуса, извлечением выгоды для своих кланов?

Я, в куцем пиджачке, метр семьдесят семь, стал проводить за своим во многих местах поцарапанным столом гораздо больше времени, чем раньше. А если куда-то шел, то очень быстро, с видом ужасно занятого человека. Боялся, что сорвусь, скажу кому-нибудь из исполинов что-то недостаточно уважительное. Мне не нравится чрезвычайная, демонстративная властность, всякий взгляд сверху вниз приводит меня в бешенство. Я и с мэром всегда говорил как с равным.

На третий день некий мощный мужчина в охуительных ботинках зашел в мою конуру, смерил меня заинтересованным взглядом, как зоопаркового гамадрила, и иронично осведомился:

– Откуда ты к нам залетел, сокол ясный?

Мощного тут все знали – но я, чужак и новичок, не имел о нем понятия. Пришлось посмотреть прямо и проскрипеть, что я пресс-секретарь мэра, замзавотделом и так далее. Незнакомец снисходительно усмехнулся и вышел. Кто он таков – я не стал ни у кого спрашивать. Он меня почти оскорбил. Я сюда не «залетел», я не «сокол», и я не «ясный». Я приехал делать дело. Я бы легко возглавил городскую газету, или радиостанцию, или сетевой портал. Ладно, не «возглавил», я отродясь не лез в начальники – но помог бы сделать. Однако из обрывков разговоров выяснилось, что в республике достаточно своих специалистов, спокойно ожидающих часа, когда Москва начнет финансирование. На фоне флегматичных и прагматичных горцев я выглядел дураком, непонятно зачем рвущим свою тощую жопу.

Здесь было не принято тащить из дома на работу последний компьютер. Здесь никто не понимал, зачем я приехал из сытых краев и пытаюсь, рискуя жизнью, сочинять информационные бюллетени в неотапливаемой комнате. Меня переставали уважать. По кавказским правилам как сотрудник администрации и личный друг мэра города я считался «большим человеком», и я ни в коем случае не должен был суетиться, много работать, приятельствовать с пацанами из охраны и угощать дорогими сигаретами каждого, кто попросит.

В тот же день, когда меня назвали соколом ясным, приехала из Гудермеса журналистка, интеллигентная взрослая женщина в черном, целый час очень мило со мною проговорившая, а напоследок задавшая вопрос:

– Вы тут единственный нормальный человек, как вас сюда занесло?

– Бислан – мой друг, – сказал я. – Он попросил меня помочь, я помог.

И на следующий день улетел.

Пресс-секретарь, конечно, был дурак, но деньги на обратный авиабилет приберег.

Я больше не был в Чечне. Я предпочитаю драться за идеи, но не за кресла и должности. Бывало, я дрался за деньги, но это были очень большие деньги, чемоданы денег, они могли составить пожизненное благополучие всех моих близких. Драка за удостоверение замзавотделом меня не интересовала. Восточная система жизни – а Чечня есть восточная страна – с ее системой авторитетов, замысловатых стандартов, семейной и родовой дипломатии показалась мне слишком сложной. Здесь надо было прожить три года, выучить язык, жениться на местной девочке – тогда, может быть, я пригодился бы понастоящему.

У меня не было лишних трех лет. Была жена в Моск14 ве, был сын. Я вернулся.

С юных лет я был глубоко убежден в собственном таланте, в собственной энергии и в собственной порядочности. Я не придумал свою исключительность – о ней мне говорили окружающие, едва не ежедневно. И не папа с мамой, нет. Друзья, учителя, случайные люди. Я расхаживал, втайне гордясь собой, и думал, что общество само должно помещать талантливых, энергичных и порядочных туда, где они наиболее эффективны. Я вырос в Советском Союзе, в патерналистской системе, где старики сами отбирали и вытаскивали молодых. Система работала плохо, вместе с действительно талантливыми и энергичными загребала и бесталанных – но она работала. Когда мне было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, я ждал, что меня позовут. Я искал, где происходит отбор лучших. Чтобы пойти. Чтобы меня отобрали. Чтоб дали самое сложное и тяжелое дело, какое есть. Я был готов взваливать на себя ответственность, я ничего не боялся, я быстро соображал. Я считал, что общество не должно разбрасываться людьми моего склада.

Что я хотел взамен? Материальных благ? Нахер материальные блага. Я умею придумывать, я рожден, чтобы создавать, – пусть опытные и взрослые скажут в двух словах, что нужно создать, и я создам, сочиню, изобрету. Дайте пищу для мозга. Дайте элементарное. Информацию. Стол, стул. Возможность не тратить время на поиски куска хлеба. Возможность восстанавливать израсходованные силы.

Прошло время. Родина слилась в оргазме с Западом. Там, на Западе, в Европе и Америке, последние остатки патернализма были уничтожены еще в шестидесятые годы двадцатого века, во времена студенческих революций. Битники и хиппи не желали слушать стариков, они протестовали против системы отбора. Теперь там нет никакого организованного отбора. Талантливые и энергичные лезут сами. Никто никого не вытаскивает. Продавай себя, продавай активно, навязывай – и однажды тебя купят задорого. Если ты действительно того стоишь. Уступать, скромничать, соглашаться на вторые роли нельзя.