Вессель определенно написал новые слова и подогрел мелодию до размера марша, но это лишь в будущем.

Мой основной интерес все еще состоял в моей книге, которая наконец-то вышла в сентябре 1930 года. Главной наградой была наиприятнейшее письмо от Освальда Шпенглера, которого я недавно повстречал в Мюнхене и который у меня вызывал огромное восхищение. Он был совсем непрофессорского типа человеком, по крайней мере для немца, и наносил удары во всех направлениях своим жутким берлинским акцентом. И все же даже у него, при всем его невероятном знании всемирной истории, было много белых пятен в отношении Англии и Америки. Он достиг мастерства в мельчайших деталях того рода истории, какую преподают в германских университетах, но даже его разум не сумел целиком охватить роль морских держав.

Я отправил ему пробный экземпляр своей книги и однажды обнаружил на столе в зале какой-то неряшливый конверт, который, как мне поначалу подумалось, был со счетом от дантиста, в дешевой зеленой обертке. Я его открыл уже позже, днем, и это было от Шпенглера. Он высказал несколько лестных слов о том, что это самое глубокое и имеющее большие перспективы исследование, которое ему приходилось видеть по этому конкретному периоду, XVIII веку, и все это уместилось в одном длинном предложении на всю страницу. Полагаю, это был счастливейший момент в моей жизни. Хотя мой успех в Лувре был достигнут семьей и во имя семьи Ганфштенглей, но тут величайший в мире историк восхваляет нечто являющееся целиком моей собственной работой. Целый ряд перспектив открылся передо мной, и я подумал: ах! вот теперь, наконец-то, с этой поддержкой я могу по-настоящему заняться работой по графу Рамфорду и Людвигу II Баварскому и сделать себе репутацию историка.

В этих обстоятельствах вряд ли стоит удивляться, что политические события этого месяца оказались далеко-далеко от меня, в ином мире. Вот-вот должны были состояться новые всеобщие выборы. Меры, необходимые для борьбы с экономическим кризисом, раскололи рейхстаг на фракции, но когда депутаты стали оспаривать чрезвычайные полномочия, которые получил канцлер Брюнинг от президента Гинденбурга для борьбы с ситуацией, он распустил палату. Это фактически стало началом смертельной агонии парламентского правительства Веймарской республики, которая приведет Гитлера к власти. Нацисты и фактически все остальные партии отдавали предвыборной борьбе всю свою энергию до капли.

Время от времени я пытался выяснить, куда дует ветер, и сейчас вспоминаю один обед в отеле «Четыре времени года» с Сеймуром Блэром, который приехал навестить меня в Мюнхене, и нашим общим другом Антоном Пфайфером, который был одним из лидеров Баварской народной партии. Пфайфер был достаточно крупной величиной, и один из его интересов заключался в большой немецко-американской школе для мальчиков в Нимфенбурге. Я сказал Блэру, что под каким-нибудь предлогом покину стол на несколько минут и отойду к телефону, а он пусть как иностранец спросит Пфайфера, как пройдут, по его мнению, выборы. Геринг приставал ко мне, уговаривая помириться с Гитлером и добиться, чтоб мое имя было внесено в партийный список, но я ничего в этом плане не предпринимал. Потом Блэр рассказал мне, что Пфайфер заявил, что нацисты будут счастливы, если получат шесть мест в рейхстаге, то есть половину их представительства 1928 года. Это мне показалось чересчур пессимистичным, или оптимистичным, смотря с какой стороны посмотреть, и я полагал, что в данной ситуации нацисты могут свободно получить от 30 до 40 мест, но никто не был так поражен, когда я узнал, что они получили около шести с половиной миллионов голосов и увеличили свое представительство до 107 депутатов.

Конечно, это было политической сенсацией первого класса, и мы все еще переваривали ее последствия, когда через день или два у меня дома зазвонил телефон, и на линии был Рудольф Гесс: «Герр Ганфштенгль, фюрер очень хотел бы побеседовать с вами. Когда будет для нас удобно заехать к вам?» Все в очень вежливом и куртуазном тоне. «А что мне терять?» – подумал я и сказал: «Да, разумеется, приезжайте, когда вам угодно». Через полчаса они постучались в дверь, Гитлер – очень повелительным стаккато, а Гесс обеспечивал молчаливую поддержку. Я усадил их и сказал, что очень рад их видеть и что какой удивительный успех достигнут. Все это Гитлер воспринял как само собой разумеющееся и быстро перешел к делу: «Герр Ганфштенгль, я приехал попросить вас занять пост главы по контактам партии с иностранной прессой. Перед нами величайшие перспективы. Всего лишь через несколько месяцев или самое большее через пару лет мы должны, невзирая ни на что, захватить власть. Вы имеете все связи и могли бы оказать нам огромную услугу».

Я знал, что было у него на уме. Мюнхен был наводнен иностранными корреспондентами, которые примчались, чтобы встретиться с этим нарождающимся феноменом, и он просто не знал, как с ними разговаривать. Он никогда этим не занимался, и вот, несмотря на наши годы полуотчуждения друг от друга, я оставался единственным человеком, который был ему известен, знавшим всю подноготную партии и способным справиться с задачей. Я до известной степени был польщен, но не так, чтобы засуетиться. По крайней мере, это давало бы мне какую-то позицию, я надеялся, что влиятельную, возле него, но у меня были и серьезные опасения. Моя супераллергия Розенберг, конечно, также прорвался в рейхстаг на хвосте фрака Гитлера, и я понимал, что это дает ему даже большее поле для его гнусных теорий. Я выдвинул все свои неизменные возражения, которые Гитлер постарался отразить, заявив, что, если партия действительно придет к власти, Розенберг и «Беобахтер» будут иметь куда меньшее значение.

Потом он попробовал подкупить меня, утверждая, что на следующих выборах он определенно выдвинет меня в баварский ландтаг или в рейхстаг, что мне больше нравится, и я смогу претендовать на важную должность в министерстве иностранных дел, и что сейчас это мой шанс. Было очевидно, что это моя лучшая возможность оказаться на равных правах с этими дикарями из партии, чьего влияния я всегда опасался, так что в конце концов я согласился. Я сказал ему, что у меня появилось много других интересов, но что эту работу посредника я буду выполнять на добровольных началах, и мы посмотрим, что из этого выйдет. Он покинул меня, осыпав щедрыми благодарностями и пространными фразами: «Ганфштенгль, вы станете частью моего ближайшего окружения». Но конечно, без намека на практические детали либо куда мне явиться на работу, или как мне работать. Это были детали, которые его никогда не волновали.

Если уж мне было опять суждено тесно связаться с ним, так уж лучше всего будет сколотить небольшую группу советников, с кем я мог бы вырабатывать аргументы для противодействия диким помрачениям партийных экстремистов. Я провел целый ряд совещаний и конференций и ужинов в своем доме на Пиенценауэрштрассе. Там бывал и мэр Грамаччини, многие годы являвшийся итальянским членом Комиссии по разоружению, проживая при этом в Мюнхене, который не только рассказывал мне о том, что все еще было относительно умеренным фашистским режимом в Италии при Муссолини, но и укреплял мои антирозенберговские аргументы о потенциальной опасности оскорбления католического мнения и допущения незаконных методов для завоевания властных позиций внутри партии. Он также предупредил меня, что, если кто-то считает, что будущая дружба между двумя режимами будет автоматической, ему придется серьезно разочароваться.