— С прибытием, Валерий Иннокентьевич!

Харазов обрадовался: генерал Горелов раньше служил командиром десантной дивизии в Литве, они встречались и даже приятельствовали. Сейчас главный военный советник сразу взял новичка под свое крыло и охотно согласился ввести его в курс дела.

Впрочем, знакомство с самой болезненной проблемой произошло для Харазова почти сразу после прилета в Кабул при первой встрече с главой афганского государства и генеральным секретарем ЦК НДПА Тараки после ритуальных приветствий рассказал о ситуации в стране, заверил, что скоро здесь будет построен социализм. Посоветовал держать постоянный контакт с товарищем Амином и решать с ним все возникающие вопросы. А затем, попрощавшись с другими участниками встречи, попросил Харазова и посла Пузанова задержаться у него в кабинете. Когда они остались втроем, Тараки с непроницаемым лицом объяснил, что советским товарищам хочет сделать заявление Бабрак Кармаль. Второй человек в партии и государстве вошел, холодно поздоровался с советскими гостями и, сев рядом с ними, уперся злобным взглядом в Тараки. В кабинете повисла неловкая тишина. Потом ее прервал срывающийся от волнения голос Кармаля:

— Я прошу советских товарищей, — говорил он, не отрывая горящих глаз от хозяина кабинета, — передать руководству ЦК КПСС о том, что у нас в центральном комитете сложилась ненормальная обстановка. В работе политбюро отсутствует всякая демократия и коллегиальность. Фактически всю власть в стране и партии узурпировали два человека — Тараки и Амин. Они готовят и принимают самые важные и принципиальные решения без коллективного обсуждения, игнорируют мнения других членов ЦК и политбюро. Меня отстранили от всех партийных и государственных дел, от принятия любых решений. Я нахожусь как бы в золотой клетке. В этих условиях я должен или притвориться больным или уехать послом в какую-нибудь страну.

Харазов был в замешательстве. Его предупреждали о разногласиях, но что дело зашло так далеко… Как на все это следует реагировать? Почувствовав его настроение, Пузанов подвинул партсоветнику свою записку: «После того, как Кармаль уйдет, попросите товарища Тараки о новой отдельной встрече с ним для обсуждения этих деликатных вопросов».

Не дав Кармалю закончить его монолог, Тараки с силой стукнул кулаком по столу:

— Хватит! Это все ложь! У нас в партии и государстве полная демократия. Решения принимаются коллегиально. Но если кто-то не желает с ними считаться, то мы пройдемся по ним железным катком. Да!

«Ого, — подумал Харазов, — какие страсти! А мне говорили о Тараки как о добром дедушке, который мухи не обидит. Далеко у них зашло. Так далеко, что обратного пути, кажется, уже нет. Не просто враги, а враги смертельные. Даром, что члены одной партии».

Бабрак Кармаль встал, сухо попрощался с советскими гостями, глаза его были красными, лицо еще больше потемнело от гнева. Когда он покинул комнату, Тараки опять стукнул кулаком по столу: «Мы пройдемся по своим врагам железным катком!»

…Да, в Афганистане потом будет еще много партсоветников — из провинциальных обкомов, республиканских ЦК и даже со Старой площади. Некоторые из них ничтоже сумня-шеся станут с энтузиазмом переносить опыт советского партстроительства на афганскую почву. Создавать парткомы, проводить партсобрания, организовывать партучебу… Все, как у нас: если собрание, то президиум, речь докладчика с обязательным цитированием Ленина, Брежнева, Тараки (а затем — Амина, Кармаля, Наджибуллы), голосованием, принятием резолюции, клятвами в верности завоеваниям «Великой Апрельской революции». Коммунистические субботники, Ленинские уроки, соцсоревнование, ударники труда, делегаты, съезды — все, как у нас, один в один. Весь формализм, всю шелуху, всю аппаратную никчемность тащили они из Союза в Афганистан. К чести Харазова следует сказать, что он избежал подобного стиля. Интеллигентный и мягкий, Валерий Иннокентьевич искренне пытался разобраться в том, что здесь происходит, хотел докопаться до сути тех процессов, которые определяют жизнь афганского общества, его ближайшее будущее. А советы, если и давал, то очень аккуратно.

Амин, встречи с которым были регулярными и долгими, дотошно допытывался у Харазова, как выстроена структура КПСС, какова роль рядовых членов партии, что из себя представляют руководящие органы. Однажды он обмолвился, что не худо бы по советскому образцу и их партию назвать коммунистической. Валерий Иннокентьевич постарался объяснить, почему этого делать не следует.

Амин прямо на глазах выдвигался на первые роли. Он уже руководил не только министерством иностранных дел, но и курировал вооруженные силы, спецслужбы, полицию, влезал в вопросы экономики, партийного строительства, идеологии. Горелов и Заплатин явно симпатизировали ему, генералам нравилась его бьющая через край энергия, невероятная работоспособность, стремление брать на себя ответственность. На фоне большинства других функционеров Амин, безусловно, смотрелся в выгодном свете. Жесткий? Но ведь это Восток, возражали военные советники Харазову, здесь иначе нельзя.

Или ты, или тебя. Берет на себя слишком много? Но ведь не силой берет — Тараки сам с готовностью наделяет его все новыми полномочиями и уверяет при этом, что все равно лучше Амина никто с ними не справится. И разве это не так? Беспощаден по отношению к парчамистам? Но у них самих рыльце в пушку — сеют смуту в партии, вечно чем-то недовольны, демагоги и прохвосты… В среде наших военных советников Амин котировался очень высоко, именно его считали главным героем революции, мотором нынешней власти, с ним связывали надежды на будущее.

Сам Харазов не спешил ставить все точки над «и». Наблюдал, выслушивал разные мнения, делал выводы. Для него было очевидно лишь одно: никакими уговорами и увещеваниями добиться мира и согласия в НДПА не получится, процесс принял необратимый характер. Значит, придется принимать чью-то сторону.

За те три месяца, что он пробыл в Кабуле, Тараки принял его еще только один раз. И то с неохотой. Афганский вождь, уже вкусивший всю сладость своего пребывания на троне, явно не желал выслушивать от какого-то провинциального партработника из Литвы советы по поводу того, как руководить партией. Тараки стремительно терял чувство реальности. Он уже возомнил себя отцом нации, исторической личностью, а о скорой победе социализма говорил, как о деле почти решенном. Зачем ему выслушивать какие-то глупые советы? Некоторые товарищи из Союза явно не понимают афганской специфики, не сознают всей значимости победы Апрельской революции, не верят в скорое построение социализма. О чем с ними говорить?

У Харазова было поручение от ЦК КПСС — обязательно встретиться с афганским генсеком и передать ему специальное послание, суть которого опять — уже в который раз — сводилась к необходимости единства в руководстве партии. Когда они, наконец, встретились, и партсоветник озвучил послание, Тараки демонстративно отказался от обсуждения этой темы, а только сквозь зубы сказал: «Передайте вашему руководству благодарность за внимание и заботу».

На заседании политбюро 17 июня Амин, прибегнув к уже привычной для него революционной риторике, восславив «любимого вождя и учителя Нур Мохаммада Тараки», дав оценку ситуации в стране и в партии, затем обрушился с резкой критикой на Б. Кармаля и его сторонников. По его мнению, они вместо того, чтобы включиться в конкретную работу, занимаются интригами, вносят раскол в жизнь партии и общества. Амин прямо предложил подумать над тем, насколько правомерно пребывание этих людей в руководстве партии. Тараки отмолчался. Кармаль же, не в силах с собой совладать, бурно отреагировал на провокацию: «Если товарищи сочтут это разумным, то мы готовы оставить свои посты в партии и государстве». Амин словно только того и ждал: «Тогда я ставлю на голосование предложение — отправить товарища Кармаля и его единомышленников на дипломатическую службу в зарубежные страны». Через минуту все было кончено: с перевесом всего в один голос прошло предложение Амина.