Власть никогда не задумывается о подобных пустяках, как «жертвы среди мирного населения», вернее… Люди эмоциональны и боязливы, но дело не в том… Как говаривал Федор Михайлович Достоевский, слеза одного ребенка способна превратить мирных допреж обывателей в стадо дикой сволочи, в орду, сметающую на своем пути все — обидчиков того ребенка, его родителей, братьев, сестер, маршевые роты, строения из стекла и бетона, восстановленные храмы, матерей с младенцами на руках… И кто остановит эту сволоту? Только силы правопорядка, подчиняющиеся как раз тем, кто скрыт в непроницаемой тени кремлевских беседок… М-да…

Скажешь, Фед Михалыч ничего этого не говорил? Ну, на нет и суда нет. Значит, опять стариковские бредни.

Лир присел в кресло, ненаигранно загрустил глазами, устало и обреченно пожевал губами, словно примериваясь к черствому и горькому куску одинокой старости, заговорил едва слышно, будто причитая:

— Так о чем я? Ну да, о барышне-власти, о больной шалаве, о шалашовке гнутой, лихоманке запойной, стервозе, гангрене, пустоши… — Лир закатил глаза, и тут лицо его преобразилось, он глянул на подчиненного лукаво, скоро, азартно:

— А что нас с тобой интересует, Глостер, в этом сучьем дерьмеце? Только одно: пока две команды мастеров, две армии, две своры псов шелудивых горлянки друг дружке будут сворачивать, подбрасывая человечьи трупы в огонь тысячами, тысячами тысяч, будто сухой хворост, мы с тобой затаимся… Победитель не получает ничего. Поле битвы принадлежит мародерам. Всегда. Ты готов стать мародером, Глостер, или тебя словцо коробит?

Глостер вежливо улыбнулся одними губами: мешать Лиру в разыгрываемом длясобственного тщеславия представлении он не смел, а подыгрывать не желал.

Лир, если и заметил этот холодно-змеистый ухмыл подчиненного, виду не подал, закончил, впрочем, на полтона ниже, спокойно и вполне здраво:

— Так вот, Глостер. На самом деле власть не продается, поскольку бесценна, а вот людишки, «жадною толпой стоящие у трона», хлебалово наше биндюжное, эти продаются, еще как продаются, с радостью, с «наше вам с кисточкой», прогибаясь так, чтобы клиенту было удобнее.

Глостер едва заметно передернул плечами, процедил брюзгливо, сквозь зубы:

— Мне кажется, в этом лапинарии клиенты уже все расписаны.

— Что?! Ты знаешь римское название борделя? Хм… Если так пойдет дальше, ты научишься понимать Шекспира. Ты прав, клиенты распределены. У этих. Но… любой бордель на том и стоит, что ему нужны свежие девочки… А музыку им заказывает тот, кто платит. Любую музыку, включая, похоронную. Я прав?

— Абсолютно.

— Ну тогда — вернемся к нашим баранам и прочему скоту. — Лир вздохнул-. — Дай-ка мне матерьялец, что нарыли твои хряки.

— По Маэстро?

— Да.

Бумаги Лир просмотрел быстро. Откинулся на стуле, прикрыл веки, помассировал переносье, брюзгливо, опустил вниз уголки рта:

— А ведь ты лажанулся, Глостер. Тогда. В прошлой операции. Ты допустил прокол. Ошибку. Грубую.

Глостер стоял перед столом молча, лишь обеспокоенно переминаясь на месте.

— А я, старый-травленый, пропустил ее — вздохнул" Глостер. — И тем утвердил.

— Вы имеете в виду…

— Только одно. Никто тогда не видел Маэстро мертвым. Ты понял? Никто. — Лир растянул тонкие губы в улыбке, но при пустом слезящемся взгляде и фарфоровой белизне зубов она выглядела жутковатым смертным оскалом. — Зарывая гроб, убедись в наличии трупа. — Лир пожевал тонкими блеклыми губами, словно смакуя несуществующий коньяк.

— Случай… — отозвался утомленный затянувшейся паузой Глостер.

— Случай — как эхо повторил Лир, — который может стать фатальным. Ты фаталист, Глостер?

— Не думаю.

Лир откинулся в кресле, рассмеялся, на этот раз скрипуче, жестоко:

— Тебе придется стать, им. Маэстро легок, как смерть.

— Он сошел с ума. Остается его отловить и вернуть туда, где его заждались.

В ад.

— Сошел с ума, говоришь? — вскинулся Лир. — Да, Маэстро сумасшедший! И он всегда был таким! Но это его сумасшествие сродни гениальности, чего о тебе, майн либер Глостер, не скажешь! И его участие в игре в той или иной степени может так поломать все славные расписные расклады, что… — Лир замолчал, волей пережигая гнев. — В одном ты прав: Маэстро нужно убирать с этого поля, убирать жестко.

Если потребуется, задействуй все контакты силовиков на всем побережье, задействуй всех! Я дам тебе людей Ричарда: они умеют работать. Быстро и результативно.

— Кому будут подчиняться люди Ричарда?

Лир пожал плечами:

— Только ему. Или ты забыл наши правила?

— Не забыл.

— С тобой будут люди Лаэрта. В полном подчинении. Мало?

— Умному достаточно.

— Вот и славно. Ну а что до правил… Правила надо выполнять, чтобы сохранить жизнь. Но побеждает в ней тот, кто устанавливает свои.

— Как видишь, я все продумал, а потому — ждет нас полный консенсус и общее взаимопонимание! — Лир, похоже, снова впал в агрессивное легкомыслие. Помолчал, по-птичьи склонив голову набок, посоветовал:

— И не ревнуй, мой славный Глостер, к власти. И Ричард и Лаэрт — мои резиденты, ты — мои глаза и уши. Ты единственный, кто знает, что я стою за двумя десятками операций. Ты и Дик.

Кстати, как он? Нервного потрясения от неудач не наступило?

— У Дика? — вздрогнул от неожиданности Глостер.

— Прекрати юлить и отвечать вопросом на вопрос! — В голосе Лира зазвучал металл. — Так что Дик?

— Похоже… — Противный пот помимо воли снова обильно оросил спину Глостера. Он старался говорить медленно, подыскивая круглые, обтекаемые слова. — Похоже, Дик был несколько обескуражен появлением Маэстро.

— О-бес-ку-ра-жен. Красивое слово, Глостер. Точное. Без куражу в его деле — никак нельзя. — Лир замолчал, с каким-то новым любопытством уставился на Глостера, по-птичьи склонив голову набок. — Ну и каково будет твое решение по Дику?

— Лир, принимать решения по людям — ваша компетенция.

— И моя прерогатива.

— Точно так.

— Глостер, если я спрашиваю, то хочу услышать ответ. Четкий и ясный. Ты расстроил меня: по всему видать, в твоей душе объявились некие сомнения, которых раньше не было. На чей счет, позволь спросить? На мой? — Неожиданно Лир подвинулся вплотную к крышке стола, его блеклые глазки цепко уставились в глаза Глостера:

— Отвечать!

— Лир, я…

— Правду! Быстро!

Глостер почувствовал полную растерянность и полное свое бессилие, бессилие лягушонка перед питоном. Признаваться было убийственно, все их «потусторонние» разговоры с Диком сродни предательству, Лир не простит… Но и не отвечать он не мог. Кое-как собравшись, Глостер разлепил губы, но изо рта его не донеслось ни звука; он был похож на глубоководную рыбу, выброшенную накатной волной далеко на берег: жгучее безжалостное солнце сушило кожу, жабры забивались песком, окружающее в одночасье, вдруг превратилось в пустынный знойный мираж, и спастись от этого миража было нельзя.