– Да ну его, Олега этого! Не мужик, а недоразумение какое-то! Даже сливной бачок не смог починить! Правда, Кать? Чего ты молчишь? – повернулась Дарья Васильевна к сестре.

– Я не знаю, Даша… Не знаю, что сказать. Вроде как и ты права, и в то же время Ира в чем-то права…

– Да ну тебя! Ренегатка! Всю жизнь раздваиваешься, все стараешься Ирке угодить!

– Да ты не шуми, Даш… – подняла на сестру грустные глаза Екатерина Васильевна. – Я же не говорю, что Настасье надо срочно на аборт бежать, я просто говорю, что Ира тоже в чем-то права…

– Конечно права! – резко поднялась с корточек Ира. – Тебе хорошо рассуждать, тетя Даша, у тебя и жилье, и пенсия приличная за плечами, а эта юная идиотка вообще не соображает, что творит! Где она жить, например, будет вместе со своим выводком? У меня? В малометражной двухкомнатной?

– Ой, да на черта нам сдалась твоя малометражная! Мы с Катериной, между прочим, давно уж решили съезжаться. Вместе свой срок доживать будем. А ты, Настасья, рожай! Эта квартира за тобой будет. Твоя, собственная. Правда, Кать?

– Ну, если так… Я прямо завтра могу ее на Настю переоформить…

– Ага. Молодец, Катька! – победно подняла кулачок вверх Дарья Васильевна. – А на мою квартиру мы завещание напишем. Тоже на Настю! А ты, Ира, мила дочь, уж прости, обойдем мы тебя в завещании-то.

– Нет, это кошмар какой-то, а не семья… – тихо проговорила Ира, возведя глаза к потолку. – Сумасшедший бабий дом вперемешку с маразмом…

– Да ты не ругай нас, Ирка! И Настасью в покое оставь. Видишь, она хоть и ни жива ни мертва сидит от нашего разговора, а с принятого решения ее все равно уж не собьешь. Ты ж знаешь…

– Да. Знаю. Что ж, я хотела как лучше, как хотела бы любая мать… В таком случае что мне остается? Умыть руки? Так, что ли?

– Умывай, умывай! – в унисон проговорили сестры. Дарья Васильевна – громко и весело, Екатерина Васильевна, глянув на дочь виновато, проговорила чуть потише, но в то же время и с некоторым облегчением.

– Ладно, пойду я… Мне сегодня еще к массажистке успеть надо… – пробормотала Ира, враз будто успокоившись. Постояла еще около Насти, задумавшись, будто пытаясь вспомнить что-то важное и недосказанное, потом махнула рукой, побрела медленно к выходу.

– Да ты не волнуйся, мам… – тихо проговорила ей вслед Настя. – И не беспокойся больше, все у меня будет хорошо…

Уже в дверях Ира обернулась, долго смотрела на дочь, пока не заволокло глаза слезами непонимания. Наверное, они самые тяжелые – эти слезы непонимания. Особенно когда непонимание идет от собственного ребенка, вроде бы и родной кровиночки, да не тут-то было. А так хотелось бы…

– Ой, у меня ж там Лизавета ужинает! – встрепенулась Дарья Васильевна, затопотала быстро на кухню, откуда тут же и заворчала громко: – Нет, ну что ты за девка такая, а? Надо ж кашу есть, а не в телевизор пялиться! Опять разогревать, что ли?

– Баб Даша, я не хочу кашу! Я хочу колбасу с сыром! – просочился в комнату тонкий капризный Лизин голосок. – Сделай мне бутерброд, как в прошлый раз! Только без хлеба! Снизу колбаса, а сверху сыр!

– Ага! Размечталась! Ты хоть понимаешь, что никакого режиму у тебя в питании нет? И вообще, бутербродов таких не бывает, чтоб колбаса, а сверху сыр… Давай ешь кашу, и без разговоров! Зря я, что ли, ее для тебя варила?

Проводив дочь, Екатерина Васильевна тихо подсела к Насте, обняла, прижала голову девушки к плечу:

– Ничего, Насть. Не бойся. Раз решила рожать, значит, рожай. А подумать у тебя есть время?

– Есть, бабушка. Но я не буду думать.

– И все-таки, Насть, не спеши… Я не буду на тебя давить, но ты не спеши. Останься одна, подумай… А я сегодня к Даше уеду. Может, нам Лизавету с собой забрать?

– Нет, не надо. Пусть со мной будет.

– Ну и хорошо. Ну и ладно. А ты привыкай потихоньку – это теперь твоя квартира будет. Я завтра же начну документы оформлять. Мы поначалу хотели Дашину трехкомнатную на тебя переписать, а потом подумали – она ж родительская, там наши отец с матерью последние дни провели… И мы там свой век доживать будем. А на тебя завещание оформим, как и обещали. Как ты думаешь, Ира сильно обиделась? Мы ее вроде совсем обошли с квартирами-то…

– Я не знаю, бабушка. Я никогда не знаю, о чем она думает. Если исходить из ее канцелярского принципа правильности жизни, то да, должна обидеться.

– Эк ты сейчас о матери-то! Канцелярский принцип… Да она и сама ему не рада, Настюш, этому принципу! Хотела бы жить по-другому, да не умеет… Потому и живет одна со своей ледяной правильностью в обнимку. Теплота – она ж больше от неправильности идет… Если б мы с Дарьей тогда рожать ее не уговорили…

– Меня рожать? Она меня не хотела, да? – подняла Настя на бабушку плеснувшие болезненным душевным ознобом глаза.

– Ой, да чего ты так вскинулась вдруг, Настасья? Будто тебя холодной водой окатили…

Не придумывай себе трагедии, нормальная у тебя мать! И не обижайся на нее. Какая уж есть. Другой не будет.

– Да я не обижаюсь, бабушка. Совсем не обижаюсь. Я, наоборот, очень ее люблю. Только мне порой кажется, что любовь моя… больная какая-то. Помнишь, как наша кошка Дуська все ластилась к маме, а та кипятком ее обварила…

– Ну уж, нашла сравнение…

– Нет, правда! Мне всегда в детстве казалось, что мама по моему воспитанию кому-то экзамен сдать должна. Предъявить меня кому-то, как хорошо выполненное практическое задание. А потом в жизнь передать по акту, чтоб этот акт подписали, чтоб похвалили, чтоб вознаграждение выдали…

– Настасья! Не смей так о матери! Не суди. Не всем Господь умение любить дает. Это, между прочим, дорогое умение – сердцем любить. А раз не дано, то и спрашивать нечего, просто понимать надо. И ты свою мать пойми и не суди. Считай, что тебе этого умения за двоих перепало – за себя и за мать…

– Да ты не сердись, бабушка! Я все понимаю. И не обижаюсь.

– Вот так-то вот! А то смотри-ка, заприбеднялась… Сиротинушка нелюбимая! А мы с Дашей тебя что, не любим?

– Ну ба-а-а… Ну чего ты понеслась, ей-богу? Я ж не жалуюсь… – виновато припала Настя ей к плечу, – просто иногда мама так посмотрит холодно, что в груди болью жмет… Я сразу слабая-слабая становлюсь! И плакать хочется, и жалеть себя хочется… Замыкаюсь внутри себя и молчу. Снаружи я одна, а внутри будто другая. А потом ничего, проходит. Обыкновенный синдром родительской недолюбленности…

– Эх ты, страдалица моя бестолковая… – грустно взъерошила внучкин белобрысый затылок Екатерина Васильевна. – Тебе одно, а ты все про свое! Видно, бабкину любовь материнской все равно не подменишь, как ни старайся…

– Прости меня, бабушка. Я тебя очень люблю. И бабушку Дашу тоже. Вы у меня самые лучшие на свете бабушки.

– Ладно, не подлизывайся. А Лизу и в самом деле к порядку приучать надо – Ира-то права! – строго проговорила Екатерина Васильевна. – Не позволяй ей из себя веревки вить! Построже, построже с ней, Настасья…