Этот период был сущим раем для бедного Жан-Жака, усвоившего приятные привычки животной жизни, усовершенствованной чем-то вроде монастырской размеренности. Он спал до позднего утра. Флора отправлялась спозаранку за провизией или хлопотала по хозяйству, потом будила своего господина с таким расчетом, чтобы, кончив одеваться, он уже заставал готовый завтрак. После завтрака, в одиннадцатом часу, Жан-Жак прогуливался, встречаясь со знакомыми и вступая с ними в беседу, а к трем часам возвращался читать газеты — одну местную и одну парижскую; эти газеты попадали к нему через три дня после их выхода, засаленные тридцатью парами рук, через которые они проходили, закапанные влагой, падавшей из носа любителей нюхать табак, и загрязненные на всех столах, где только они ни валялись. Холостяк таким образом убивал время до обеденного часа, а за обедом сидел возможно дольше. Флора рассказывала ему разные городские происшествия, передавала свежие сплетни. К восьми часам гасили огонь. В провинции очень распространено обыкновение рано ложиться спать ради экономии свечей и дров, а это способствует еще большему отупению людей, злоупотребляющих лежанием в кровати. Слишком продолжительный сон отягчает и обедняет ум.

Такова была жизнь этих двух существ в продолжение девяти лет, жизнь, заполненная всякими пустяками, когда целым событием была поездка в Бурж, Вьерзон, Шаторý, а то и куда-нибудь подальше, — когда нотариусы этих городов или г-н Эрон не находили имущества под закладную, с переходом обязательств на жену должника, если он был женат. Руже давал — только под первую закладную в размере не более трети стоимости имущества — ссуды из пяти процентов, с обеспечением сверх того, в форме заемных писем, постепенной уплаты добавочных двух с половиной процентов. Таковы были нерушимые заветы его отца. Ростовщик — это пиявка, которая присасывается к жаждущему выбиться крестьянину и пьет кровь деревни. Такса в семь с половиной процентов казалась такой справедливой, что Жан-Жак Руже мог делать выбор; к старому холостяку обращались с предложениями сами нотариусы, получавшие прекрасные комиссионные от людей, которым они доставляли деньги на столь хороших условиях.

За девять лет Флора мало-помалу, незаметно и неумышленно, получила полную власть над своим господином; сначала она обращалась с Жан-Жаком очень дружески; потом, не переставая оказывать ему уважение, настолько взяла над ним верх своим превосходством, умом и энергией, что он стал слугой своей служанки. Этот взрослый ребенок сам отдавался ее владычеству, позволяя так заботиться о себе, что Флора обращалась с ним, как мать со своим сыном. И Жан-Жак кончил тем, что возымел к Флоре те чувства, какие делают для ребенка необходимым материнское покровительство. Но их связывали, кроме того, еще иные узы. Сначала Флора обделывала дела и вела дом. Жан-Жак настолько полагался на нее, передав ей бразды правления, что без нее жизнь казалась ему не то что трудной, но просто невозможной. А затем эта женщина ему стала насущно необходимой, — она потакала всем его прихотям, она знала их так хорошо! Он любил смотреть на это счастливое лицо, всегда улыбчивое для него, единственное лицо, которое улыбнулось ему, единственное, которое будет ему улыбаться! Счастье, совершенно физическое, выражаемое простонародными словами, составляющими основу языка в беррийских домах, и запечатленное на этом чудесном лице, было в некотором смысле отблеском его собственного счастья. Состояние, в которое впадал Жан-Жак, видя, что Флора огорчена какими-нибудь неприятностями, открывало этой девушке размеры ее власти, к которой она и прибегала, чтобы вполне удостовериться в ней. А у женщин такого сорта пользоваться властью — значит злоупотреблять ею. Баламутка, без сомнения, заставляла своего хозяина участвовать в некоторых из тех сцен, погребенных в тайниках частной жизни, образец которых дал Отвэй в своей трагедии «Спасенная Венеция», в столкновении сенатора и Аквилины — сцене, передающей все великолепие ужасного. Тогда Флора настолько уверилась в своей власти, что и не позаботилась, к несчастью для себя и для этого холостяка, выйти за него замуж.

К концу 1815 года Флора — ей тогда было двадцать семь лет — достигла полного расцвета своей красоты. Полная и свежая, белая, как бессенская фермерша, она вполне представляла идеал «прекрасной кумушки», как выражались наши предки. Ее красота, красота трактирной служанки, но выхоленная и достигшая полного расцвета, делала ее похожей на г-жу Жорж[46]в ее лучшие времена, если не говорить о царственном благородстве последней. У Флоры были такие же прекрасные округлые руки, такая же пышность форм, такая же шелковистая кожа, такие же пленительные изгибы тела, но больше мягкости, чем у этой актрисы. Свойственным ей выражением были нежность и кротость. Ее взор не требовал уважения, как требовал его взор самой прекрасной Агриппины[47], которая со времен Расина попирала подмостки Французского театра, — а призывал к незамысловатым радостям.

В 1816 году Баламутка увидела Максанса Жиле и была побеждена им с первого взгляда. Ее сердце насквозь пронзила мифологическая стрела — прекрасный символ естественного действия страсти, которое греки должны были выразить именно так, не зная рыцарской любви, идеальной и меланхоличной, порожденной христианством. Флора была тогда слишком прекрасна, чтобы Макс пренебрег подобным завоеванием. Так на двадцать восьмом году жизни Баламутка испытала настоящую любовь, любовь коленопреклоненную, безграничную, ту любовь, которая заключает в себе все виды любви — и любовь Гюльнары, и любовь Медоры[48]. Как только офицер, постоянно сидевший без гроша в кармане, узнал, какие отношения установились между Флорой и Жан-Жаком Руже, он в своей связи с Баламуткой увидел больше, чем любовную интрижку. Тогда, чтобы лучше упрочить свое будущее, он, распознав слабохарактерность холостяка, счел за наилучшее поселиться в его доме.

Страсть Флоры к Максу неизбежно повлияла на жизнь и домашний уклад Жан-Жака. В продолжение месяца холостяк, ставший сверх меры боязливым, видел перед собою грозное, угрюмое, недовольное лицо Флоры, раньше столь дружелюбное и сиявшее улыбкой. Он подвергался взрывам искусно разыгранного скверного настроения, словно муж женщины, замыслившей измену. Когда во время самых жестоких одергиваний бедный малый осмелился однажды спросить Флору о причинах этой перемены, у нее в глазах засверкала такая ненависть, какой бедный Жан-Жак никогда не видывал, а в голосе послышались такие презрительные и враждебные интонации, каких он никогда не слыхивал.

— Это черт знает что! — вскричала она. — Вы бездушный, бессердечный человек! Вот уже шестнадцать лет, как я гублю свою молодость в вашем доме, и только сейчас поняла, что у вас здесь камень! — она постучала себе в грудь. — Уже два месяца к нам ходит храбрый офицер, жертва Бурбонов, который рожден для того, чтобы стать генералом, а прозябает в бедности, загнанный в эту дыру, где и богатому негде развернуться. Он должен торчать целый день за столом в мэрии, чтобы заработать какие-то жалкие шестьсот франков. Прекрасная жизнь! А как вы живете? У вас закладных на шестьсот пятьдесят девять тысяч ливров и шестьдесят тысяч франков годового дохода, а расходуете вы благодаря мне не больше тысячи экю в год, включая сюда даже мои юбки, словом, все, — но вы даже не подумаете предложить ему здесь помещение, хотя у вас пустует весь третий этаж. Вы предпочитаете, чтобы там танцевали мыши и крысы, нежели поселилось человеческое существо, скажу попросту — молодой человек, которого ваш отец считал своим сыном! Хотите знать, кто вы такой? Я вам прямо скажу: вы братоубийца! Ну, и к тому же я очень хорошо знаю почему! Вы заметили, что он мне нравится, и это вам досаждает! Хотя вы кажетесь дураком, а на самом деле вы зловреднее самых зловредных хитрецов... Ну что же, он мне нравится, и даже очень...