– Хорошо, – сказал Кальвин. – Я знаю, что мы умеем использовать лишь малую часть собственных способностей, собственного мозга. У нас в мозгу миллиарды клеток, а мы используем лишь крохотную их долю.

Мистер Дженкинс добавил своей сухой, вязкой мысленной речью:

– Я слышал, что количество клеток в мозгу в точности равно количеству звезд во Вселенной.

– Прого! – спросила Мег. – Ты же заучил наизусть имена всех звезд – а сколько их всего?

– Сколько? Святые небеса, ну ты спросишь! Не имею ни малейшего понятия.

– Но ты же говорил, что твоим последним заданием было выучить по имени их всех.

– Ну да, я и выучил. Все звезды во всех галактиках. А это очень много!

– Но сколько же их?

– Да какая разница? Я знаю их имена! А сколько их, я не знаю. Главное – имена.

Мощное вникание фарров присоединилось к голосу Прогиноскеса.

«И песня! Не будь поддержки поющих галактик, мы, фарры Иады, давно бы растеряли мелодию, ведь так мало фарандол Углубляются теперь. Это все дело рук разименователей!»

Мег ощутила внезапный холод; Углубленные фарры словно бы отдалились, голоса стали тише; в гармонию ворвался диссонанс, песнь сбилась с ритма.

Ее мысленному взору явилась стайка фарандол, бешено пляшущих вокруг взрослого фарра-дерева. Фарандолы скакали все быстрей и быстрей, пока у Мег голова не пошла кругом.

– И Спорос тоже с ними, – сказал ей Прогиноскес.

– Но что же они делают? Зачем кружатся так быстро?

Хоровод фарандол вращался теперь так стремительно, что сливался в единое размытое кольцо. И перистые листья огромного фарра, вокруг которого они хороводились, начали сникать…

– Они оттягивают на себя питание, в котором нуждается фарр. Этот фарр – Сенекс, тот самый, от которого произошел Спорос.

От слов Прогиноскеса веяло холодом.

От стремительной пляски фарандол в ушах у Мег завыло и засвистело.

– Стойте! – крикнула она. – Перестаньте сейчас же!

В этой пляске не было ни веселья, ни радости. Она была буйной, дикой, яростной.

Но тут сквозь буйство пляски прорвалась мелодия, сильная и чистая, спокойная, верная, благородная. Плящущие фарандолы разорвали круг и разбежались кто куда; потом, возглавляемые Споросом, они помчались к другому фарру и вновь завели свой хоровод.

Листья Сенекса расправились и зазеленели.

– Сенекс достаточно силен, чтобы продержаться дольше любого другого фарра, – сказал Прогиноскес. – Но даже Сенекс не выстоит вечно…

Он вдруг умолк.

– Чувствуете?

– Что?

– Пульс митохондрии. Это мне со страху кажется или Иада и впрямь сбивается с ритма?

– Тебе не кажется, – ответила херувиму Мег.

Они все застыли, вслушиваясь всеми собой. И да, в ровной пульсации митохондрии снова почувствовался слабый сбой. Аритмия. Как пропущенный удар сердца. Потом все выровнялось.

Подобно вспышке посреди несвета Иады перед Мег вдруг возник Чарльз Уоллес, который лежал у себя в комнатушке, хватая воздух ртом. Ей показалось, что она даже увидела доктора Луизу, но что самое странное – она не смогла разобрать, кто это, доктор Луиза Колубра – или Луиза Кобра, их Луиза Большая.

– Не сдавайся! Дыши, Чарльз. Дыши!

И ровный голос:

– Пришло время для кислородной подушки.

И вновь Мег вернулась назад в митохондрию, к Сенексу, дереву, породившему Спороса. Она попыталась было передать ему то, что только что видела, но не получила никакого ответа. Его непонимание было даже глубже, чем у мистера Дженкинса. Она спросила у Прогиноскеса:

– А Сенекс вообще знает о существовании Чарльза Уоллеса?

– Так же как ты знаешь о существовании вашей галактики, Млечного Пути.

– А он знает, что Чарльз Уоллес болен?

– Так же как ты знаешь, что ваша Земля больна: по тому, что в реках умирает рыба, в лесах умирают птицы, люди умирают в переполненных городах. Ты знаешь это, потому что существует война, ненависть и хаос. Сенекс знает, что его митохондрия больна, потому что фарандолы не желают Углубляться и многие фарры гибнут. Слушай. Вникай.

Стайка фарандол вихрем неслась вокруг одного из фарров. Листья фарра сникли и утратили цвет. Пляска фарандол сопровождалась оглушительным хохотом – мерзким, гнусным хохотом. Мег почувствовала вонь – ту самую вонь, которую она ощутила тогда, в огороде близнецов, когда впервые повстречалась с эхтром.

Она услышала голос. Голос звучал как скверная магнитофонная запись мистера Дженкинса.

– Для чего вам Углубляться и лишаться способности двигаться, танцевать? Никто не в силах заставить вас Углубиться! Не слушайте этих фарров! Слушайте меня!

Могучий центральный ствол окруженного фарра начал слабеть и обмякать.

Мег попыталась перенести себя в эту пляску, разбить, разорвать хоровод.

– Спорос, иди к нам! Не слушай его! Ведь ты же был послан к Учителю. Ты один из нас! Выйди из круга, Спорос! Тебе предназначено Углубиться!

Мег будто бы оказалась последней в цепочке конькобежцев, разогнавшихся на льду: ее швырнуло в сторону, и она с размаху врезалась в борт катка. Удар был так силен, что все вникание ей отказало.

– Дыши, Мег, дыши!

Прогиноскес обращался к ней с теми же самыми словами, что Луиза к Чарльзу Уоллесу.

– Дыши, Мег! Все в порядке.

Она пошатнулась, выпрямилась и вновь обрела равновесие.

И снова услышала этот гадкий хохот и фальшивого мистера Дженкинса, который подзуживал:

– Убейте этого фарра!

Тут раздался голос настоящего мистера Дженкинса:

– Так-так. Теперь я все понял.

От него исходило сухое и пыльное признание неприятного факта.

Она ответила коротко, все еще задыхаясь:

– А я не понимаю.

– Для чего Гитлер хотел править миром? – спросил мистер Дженкинс. – Или Наполеон? Или император Тиберий?

– Не знаю. Я вообще не понимаю, кому и зачем это нужно. По-моему, это ужасно.

– Но ведь ты признаешь, что они этого хотели, так, Маргарет?

– Ну да, хотели, – согласилась она. – Но у них же ничего не вышло.

– Однако же какое-то время у них совсем неплохо получалось, и мир забудет о них очень и очень не скоро. Ведь сколько людей погибло за годы их владычества!

– Но фарандолы-то… зачем крохотным фарандолам, таким, как Спорос…

– Видимо, у них много общего с людьми.

Мег сделалась холодной и спокойной. Как только мистер Дженкинс разобрался в ситуации, он понял все куда лучше, чем она.