Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну как вам мои гвардейцы?
Явление второе: те же и генерал! Рядом со мной стоял одетый по-цивильному господин и с упоением глядел вслед марширующему войску .
– Позвольте представиться, граф Трубческий, в некотором роде попечитель этого отряда. С кем имею честь?
Я сказал, что приехал из России, что писатель.
– Ах, вот это напрасно, – огорчился граф. – В наше время развелось слишком уж много разного рода писак. А ежели что, то защищать отечество будет некому.
По поводу писак я пропустил мимо ушей. Куда интереснее тема про отечество.
– Ваше сиятельство, вы какое отечество имеете в виду?
– А то самое, которое всегда с тобой, – отрезал граф, но видя моё недоумение, счёл нужным пояснить: – Видите ли, любезный, смуты нынешнего века разбросали русских людей по всей земле, я бы даже сказал, что по Вселенной. Так можно ли в этих обстоятельствах говорить о каком-нибудь клочке земли? Нет и ещё раз нет! Наше отечество не имеет никаких границ, оно там, где есть русский человек, и мы намерены защищать его из последних сил, а если надо будет – до последней капли крови.
– Прошу прощения, граф. Но я так и не понял, кого вы представляете?
– Мы дети и внуки русских эмигрантов первой волны, офицеров Конно-артиллерийского полка лейб-гвардии Его Величества, – отчеканил граф. – Наш полк покрыл себя неувядаемой славой ещё в Великой войне, под Череповцом, под Каменец-Подольском. И вот, в память о былых сражениях мы ежегодно встречаемся здесь, у дорогих нашим сердцам могил и служим панихиду по усопшим офицерам.
Однако, странное пренебрежение у золотопогонников к нижним чинам! И всё же удивило меня совсем другое. Ведь это надо же! И мне пришлось служить примерно в тех местах. Наверняка кому-то из гвардейцев я зашивал раны и ампутировал конечности. Но вслух об этом не сказал. Да вряд ли стоило говорить – мы не в больнице, а на кладбище… И тут я вспомнил! А ведь муж Киры тоже служил в конной артиллерии.
– Ваше сиятельство! У вас, вероятно, есть список офицеров этого полка?
– Не сомневайтесь. Скажу вам больше, фамилии каждого я помню наизусть, – граф, видимо, гордился своей памятью.
– Тогда вам не составит труда… Не воевал ли в составе вашего полка вольноопределяющийся, позже подпоручик, князь Козловский. Кстати, в шестнадцатом году он как раз был под Каменец-Подольском.
– Князь, вы говорите? – задумался граф. – В двадцатом он вроде бы сражался у Деникина…
– Нет, я о другом. Мой князь в восемнадцатом эмигрировал во Францию.
– Ах, так, – граф даже в лице переменился. – И вы смеете мне об этом говорить?
– Ваше сиятельство, чем я провинился перед вами? – я опешил.
– Да как же! Этот ваш Козловский в годину тяжких испытаний для отчизны посмел позорно, прямо вам скажу, вульгарно смыться с поля боя.
– Нет, это не так! Он был комиссован по ранению, – в память о княгине стоило соврать.
– Тогда другое дело, – смилостивился граф. – И, тем не менее, увы, помочь вам не смогу. Списочный состав полка учитывает только офицеров, что воевали под знамёнами Деникина или барона Врангеля. Мне, право, очень жаль.
Издалека послышалось:
– Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…
– Ох, мне уже пора! Если возникнут ещё какие-нибудь вопросы, смело обращайтесь, а мне надобно бежать, – граф протянул визитную карточку и заковылял вслед за своим отрядом…
Надо сказать, что эта неожиданная встреча едва не выбила меня из колеи. Мыслимое ли дело возвращаться к трагическому прошлому под гром военных барабанов! У этих ряженых, похоже, свой резон, ну а меня влекла в аллеи кладбища совсем другая музыка – не похоронный марш даже, а некая грустная мелодия, родившаяся ещё тогда, в ненастном декабре тысяча девятьсот семнадцатого года.
Но вот миновал и мемориал галлиполийцев, и надгробие на могиле несравненной Матильды-свет-Кшесинской. Где-то здесь должно быть то, что я ищу…
И вдруг замечаю фигурку женщины, склонившуюся над могилой. Призрачный, словно бы воздушный силуэт. Шаль на плечах, как крылья чёрной птицы. Казалось, вот произнеси хотя бы слово, и она исчезнет, растворится в небесах. Крохотная чёрная фигурка женщины у могильного креста…
– Кира! – едва слышно, почти не раскрывая губ, позвал я. И к своему удивлению услышал:
– Да, это она, – женщина обернулась, и я увидел, что это вовсе никакая не Кира. Просто девушка с букетов белых цветов. Девушка, стоящая у могилы Киры.
– Вы были знакомы? – спрашивает она.
А я и не знаю, что сказать, потому что ком застревает в горле, что-то сдавило грудь, а на глаза наворачиваются слёзы. Я смотрю на этот белокаменный крест и вижу высеченное на надгробье дорогое имя, и словно бы слышу её слова, сказанные ещё тогда, весной, за несколько месяцев до разлуки: «Теперь для меня ясно всё… Я дождалась. Теперь ты никуда, Миша, не уедешь! Мы уедем вместе!» И я отвечаю: «Уедем! Уедем, любимая…»
Но вот, поди ж ты, не случилось…
И только тут я понимаю, насколько странные слова эта девушка только что произнесла. Знаком ли я? Что ей ответить? Я вдруг почувствовал тяжесть, словно бы и впрямь дожил до ста лет. Седой старик, склонившийся у надгробия любимой. Старый грешник, явившийся из прошлого замаливать грехи. А что, может быть, суждено меня простить именно этой незнакомке? Может быть, ей я сумею объяснить то, в чём сам себе до сих пор признаться не решаюсь? Да, где-то слышал, чистосердечное признание смягчает приговор…
Вот я смотрю на неё и вижу изящный, так хорошо знакомый мне овал лица, огромные карие глаза, с небольшой горбинкой нос и волосы… шелковистые пряди волос, выбивающиеся из-под тёмной шали.
– Vous étiez familiers? – вновь говорит она, теперь уже по-французски.
(сноска: Вы были знакомы?»)
– Ах, простите, – отвечаю я. – Задумался, потому и промолчал.
– Так что вас привело сюда? – выговор у неё вполне хорош, разве что некоторые слова произносит с небольшим акцентом.
– Прошлое. Прошлое, мадемуазель… Не знаю, как вас называть. Кстати, позвольте представиться, Покровский, Михаил. Писатель.
– А меня зовут Марина.
– Марина? – не могу скрыть удивления. – Так звали младшую дочь Киры Алексеевны. Мария, Марина, Мина…
– Вот как! – вижу, что и она удивлена, заинтригована. – Да
