— Здравствуй. — И ты тоже ответила мне:

— Здравствуй.

Однако сердце у меня екнуло, потому что, увидев меня, ты сделала недовольное лицо. Я заметил это и решил — значит, я тебе не нравлюсь, значит, я тебе неприятен. Я продолжал стоять с бутылкой кока-колы в руках. Мы оба стоим, не двигаясь, как два чужих человека.

А потом я подумал: она права, права, что избегает даже смотреть на меня, потому что мы — люди разных кругов! Но я удивлен — как можно даже не здороваться, зачем без причины смотреть на человека враждебно? Всё — деньги, всё — грязь, всё так гадко! Будь оно всё проклято! Я подумал — надо пойти и заняться математикой. Да, папа, я приду, сяду, выучу математику и диплом лицейский получу, брошу его тебе в лицо!

Нильгюн купила красную расческу, и я подумал, что сейчас заплачу, но потом еще больше растерялся, когда она сказала:

— Мне еще газету, пожалуйста, дайте «Джумхуриет»![51]

Я страшно удивился. Смотрел на нее, как дурак, а она, взяв газету, спокойно пошла к двери, словно невинный, безгрешный ребенок. И вдруг я побежал за ней с кока-колой в руках.

— Значит, ты читаешь коммунистическую газету? — спросил я.

— Что? — удивленно посмотрела на меня Нильгюн. Но не враждебно, а лишь непонимающе, а потом поняла, что я говорю, разозлилась и ушла.

Но я тебя так просто не оставлю, подумал я. Пусть выкладывает все мне начистоту, а я — ей. Я вышел и собирался идти за ней, как вдруг заметил, что все еще сжимаю в руках эту дурацкую бутылку кока-колы. Чтоб она сгорела! Я вернулся, заплатил за колу, подождал, как дурак, пока он даст мне сдачу, чтобы он ничего про меня не подумал, но этот негодяй, наверное, специально задерживал меня, чтобы ты успела уйти.

Когда я вышел из магазина и оглянулся по сторонам, Нильгюн уже ушла. Даже, наверное, давно повернула к своему дому. Если бы я побежал за ней, то, конечно, догнал бы, но я не бежал, а быстро шел, потому что вокруг были всякие дурацкие люди, они шли на пляж, на рынок, ели мороженое, они могли смотреть на меня. Я быстро поднялся на холм, спустился, немного пробежал, потом прошел еще немного, опять побежал, когда вокруг никого не было, и заглянул за забор их дома: она вошла со двора в дом.

Я сел под одним из каштанов и некоторое время со страхом размышлял о коварных коммунистах, о том, как они обманывают людей, принимая разные обличья. Потом встал. Засунул руки в карманы и вспомнил: в кармане у меня все еще лежит та зеленая расческа! Я вытащил ее, покрутил в руках, подумал — сломать ее, что ли, нет, даже ломать не хочется. В начале улицы стоял мусорный контейнер. Бросил я туда твою расческу, Нильгюн. И пошел прочь, не оглядываясь. Как раз до той бакалеи. И тут меня осенило.

Кстати, надо и с тобой поговорить, господин бакалейщик! Разве тебе не говорили — не продавать эту газету? Ну, как тебя наказать, говори? А может, он откровенно скажет — я коммунист, эта девушка — тоже, и газету я ей продаю потому, что верю в свое дело! Внезапно я очень расстроился за Нильгюн, потому что в детстве она была очень хорошей! В гневе я вошел в магазин.

— Опять ты? — сказал бакалейщик. — Что тебе надо?

Я немного подождал, так как были другие покупатели. Но он опять меня спросил, и все посмотрели на меня.

— Я? — пробормотал я. — Это… расческу, для волос.

— Хорошо, — сказал он. — Ты ведь сын продавца лотерейных билетов, Измаила, да?

Он вынул коробку, показал расчески.

— Та девушка только что купила красную, — сказал он.

— Какая девушка? — удивленно спросил я. — Мне нужна любая расческа.

— Ладно-ладно, — ответил он. — Выбирай, какой цвет тебе нравится.

— Сколько стоит?

Он пошел к другим покупателям, оставив меня одного, и поэтому я рассмотрел каждую расческу в коробке. А потом взял такую же красную расческу, как твоя, Нильгюн. Двадцать пять лир. Я заплатил. Вышел из бакалеи и подумал: сейчас у нас обоих одинаковые расчески. Потом дошел до угла улицы. Вот этот мусорный контейнер, никто не смотрит. Я засунул в него руку, вытащил оттуда зеленую расческу. Она не испачкалась. Меня никто не видел. А даже если и видели — ну и что? Сейчас у меня в кармане две расчески, Нильгюн, одна твоя, а другая такая же, как твоя! Мне нравилось так думать. И еще я подумал, что если бы меня видел кто-нибудь, то он пожалел бы меня и в то же время очень смеялся бы надо мной, дурак такой. Но я же не собираюсь перестать делать то, что мне хочется, из-за того, что всем бездушным и тупым идиотам будет смешно! Я свободен, гуляю по улицам и думаю о тебе.

Около пяти. Прошло много времени с тех пор, как солнце светило в окна влажного, покрытого плесенью подвала. Скоро я соберу свою сумку и пойду искать упоминания о чуме на свежем воздухе. В голове неразбериха. Я только что думал, что умею бесцельно бродить среди документов, не замечая ничего… А сейчас я усомнился в этом странном успехе… Только что история была сгустившейся туманной массой из миллиардов не связанных между собой фактов у меня в голове… Если я открою тетрадь и быстро перечитаю все, что написал, то, может быть, еще раз смогу почувствовать это! Ну так вот.

Я читаю результаты необычной переписи, проведенной в шести деревнях из хасса[52]визиря Измаила-паши, в окрестностях Чайырова, Эскихисара[53]и Тузлы и судебного округа Гебзе; я читаю, как Хызыр жалуется на Ибрагима, Абдулькадира и их сыновей за то, что они сожгли его дом и разграбили его вещи; я читаю ферманы о строительстве пристани в Эскихисаре; читаю, что сипахи Али не пошел в военный поход и его деревню под Гебзе с доходом в семнадцать тысяч акче отобрали к отдачи Хабибу, но потом стало ясно, что и тот не ходил на войну, и теперь деревню нужно снова передавать другому; я читаю о том, как слуга Иса украл у своего хозяина Ахмеда тридцать тысяч акче, седло, коня, два меча, щит и попросил убежища у некоего Рамазана, Рамазан укрыл у себя Ису, а Ахмед подал на них в суд. Я читаю, что умер один человек по имени Синан, началась тяжба о наследстве и один из жалобщиков, Осман, сын Челеби, попросил суд зарегистрировать свое имущество. Я читаю подробные показания пойманных воров Мустафы, Якуба и Хюдаверди о том, что лошадь, которую у них отобрали и отвели на пастбище бригадного генерала, была украдена у Сулеймана, сына Дурсуна из Гебзе. Я читаю, и мне кажется, что во мне просыпается это приятное чувство ожившей истории: последняя четверть шестнадцатого века бурлит у меня в голове, как бескрайня галактика червей, растянувшаяся в пустоте невесомости — там сейчас все, что произошло за это время и что живет само по себе. За обедом я опять подумал, что события шевелятся и ползают в моей голове, как черви, не касаясь при этом друг друга. Моя голова напомнила мне огромный орех, в котором завелись черви. Кажется, если разбить этот орех и заглянуть внутрь, то будто видно червей, ползающих среди извилин мозга.