Сегодня Илья и другие корреспонденты говорили, что в связи с поражением каждый пересматривает свою судьбу. У меня ее нет.

Была на Цыганском рынке, продают старую рвань дамы типа тех, что были во Львове. Расплата за «освобождение» Львова. К сожалению, расплачиваются не те, которые там все скупали.

8 ноября.

От Насти[43] письмо. Вспоминала, как она меня целовала, когда мы эвакуировались: «Бедная моя евреичка». Она добрая.

Изо дня в день — жратва, топка плиты, поиск таза или сковородки и переливание из пустого в порожнее.

Вчера Семка принес трактат — как победить немцев.

14-го будет два месяца с последнего от него известия, а 26-го декабря восемь лет нашей с Борей совместной жизни.

Какое было счастливое время, когда он звонил мне из Киева, и я плохо, но слышала его голос.

11 ноября.

Сегодня в «Правде»: «…нам ли, стране и т. д…. бояться кого-нибудь, евреи ли они или нет…»[44] В столовой надпись: «Входя, не забудь взять у швейцара вилку». Уже было когда-то.

Отчаянный ветер и холод.

17 ноября.

Очень давно не писала. Мне предложили работать на французском радио. От мамы фототелеграмма. Настя не отдает ни Чуку[45], ни вещи.

Приехал Гроссман[46], рассказывает о барской жизни в Чистополе[47]. Там не прописывают. Все есть, вплоть до водки.

На пристанях беженцы. На вокзалах тоже. Их отовсюду гонят. Они не похожи на людей. Валяются на полу хорошо одетые женщины, которых «кто-то любит» и эти «кто-то» в армии и не подозревают, как живет любимая им женщина, его дети. Видел, как толпа хохотала: старый еврей из Риги в бывшем элегантном костюме, с сеткой картошки, подвешенной на шее, плясал и прыгал: «Совсем не холодно». 30 градусов… А жены писателей плюс Кирсанов плюс Вс. Иванов[48] укатили в Ташкент. Хлеб не убран, но говорят, что заскирдованный не пропал.

Илья был в образцовом колхозе, там работают беженцы из Кишинева. В меховых шубах убирают свинарники.

М. сказал: «Ужасно, что есть люди, которые мечтают уехать в Америку!» Смешно, ведь он сам об этом мечтает.

Волга остановилась. Немцы кое-где тоже, кое-где наступают. Гроссман летит в Ростов — таков приказ «тени моей смерти»[49]. Прошел слух, что Боря вышел в сторону Ростова, но я не очень верю. Фадеев, сидя в Чистополе, брешет, что Лапин и Хацревин вышли. Безответственно. Боюсь, что маме плохо в Москве, но было бы хуже, если бы она уехала.

21 ноября.

Вчера проездом здесь был Толстой. Он на двух самолетах летит в Ташкент. Вывез все, а фарфор закопал в саду. Так говорят. Сегодня письма от мамы, папы, Наташи. Настя оказалась сволочью. Меня огорчает, что мама так это переживает. Жизнь у них в Москве не сладкая. Каждый день тревоги.

22 ноября.

Немцы прорвались на восток от Тулы.

Нашла в пижаме вошь — пахнуло страшным Кавказом.

Незнакомая женщина на костылях спросила: «Где можно поесть без карточек?» Она уехала из Москвы в Одессу, к брату. После начала войны он умер. Она эвакуировалась в Куйбышев. В Москве у нее внуки. Их родители на фронте, а ей не дают разрешения. Здесь эта учительница без карточек.

Я готова на вечную разлуку, лишь бы знать, что он жив. Слепой, безногий, но живой.

23 ноября.

Вчера была нехорошая ночь — полная безнадежность. Я заснула поздно, после долгих слез, и проснулась от Бориного зова: «Ирина!» Я вспомнила страшное объяснение таких снов, и мне стало нехорошо. Сегодня тоже весь день отчаяния. Но вот вышли два корреспондента. Завтра с утра иду к ним. Наверное, ничего не знают… А вдруг?

24 ноября.

Военных корреспондентов оказалось трое. Они вышли из Киева — евреи, которые обросли бородами и переоделись в крестьянскую одежду. Один шел отдельно. О наших он слышал через три дня после Киева, в болоте. Утешительны две вещи: 1) крестьяне кормят, 2) пока они были несколько дней в Воронеже, выходили все новые партии.

Сегодня как будто началось наше наступление на юге, как будто Шахты-Таганрог. А немцы в Ростове, значит, наши хотят их отрезать. Все оживились, даже американский корреспондент Шапиро[50] решил отложить свою поездку в Тегеран, куда он собирался ехать в отпуск.