Начальник штаба к Михаилу, кажется, тоже едва ль не с первого взгляда проникся сильным да прочным чувством. Правда, чувство это было отнюдь не таким, как хотелось бы Мечникову.

Вот и тогда, выслушав “младший лейтенант имярек по вашему приказанию”, подполковник, не поднимаясь из-за аэродромоподобного письменного стола, кратко, но исключительно неприязненно объяснил прибывшему младшему лейтенанту, что снег с сапог нужно было отряхнуть специальным веником на крыльце и что при повторном подобном случае товарищу младшему лейтенанту будет приказано взять во белы рученьки тряпку и до блеска выдраить штабные полы.

Засим Мечникову тем же тоном было предложено снять шинель, повесить её вон туда, сесть вот сюда и минут пять обождать.

Пока Герасимов дочитывал какие-то бумаги, время от времени раздраженно чёркая на полях отточенным до иглообразности карандашом, Михаил от нечего делать рассматривал карту, висящую на стене начштабовского кабинета.

Карта оказалась новой.

Еще неделю назад к штукатурке была прикноплена огромная “политичка” советской и финской Карелии; а на этой изображался изрядный кусок Ленинградской области, Финский залив с краешком Финляндии, ещё какие-то краешки… И Балтийское побережье. Эстония, Латвия и Литва. Целиком.

Вот тогда бы младшему лейтенанту и допереть до всего того, что он задним числом увязал в единое целое только семнадцатого июня сорокового года, когда, спрыгнув на посыпанный ракушечником перрон маленького, почти игрушечного вокзала, прочёл выписанное нерусскими угластыми буквами слово “Каунас”.

Наконец Герасимов завершил свои бумажные дела, встал (пренебрежительным жестом оборвав Михаилову попытку торопливого вскакивния), проскрипел аспидно-зеркальными сапогами к громоздящемуся в углу сейфу-гиганту, извлёк оттуда пухленькую брошюрку.

– Сию премудрость, – брошюрка этаким козырным тузом хлопнулась на угол стола, – сию премудрость вам надлежит превзойти. Выносить из здания штаба запрещено – будете являться каждый день к восьми утра, получать под расписку и два часа работать в специальном помещении. От прочих обязанностей вас, естественно, никто не освобождает. Через пять дней доложите свои выводы и соображения. Вопросы?

– Разрешите взять? – деликатно осведомился Михаил.

Начальник штаба уже вновь восседал за столом и рассеянно передвигал какие-то папки.

– Разрешаю.

Чёрт подери, да что же у него каждое слово, как пощёчина?!

Брошюрка именовалась длинно: “Линия Маннергейма. Стратегическая задача, особенности строительных работ, тактико-инженерная характеристика”. Как следовало из штампов на титульном листе, рождена “сия премудрость” была в разведотделе Генштаба и имела весьма изрядную степень секретности. Мечников, помнится, при виде грифа этой самой степени позволил себе ехидное хмыканье: интересно, зачем помогать финнам хранить их военные тайны? От кого секретность-то – от самих финнов? Или от немцев, бельгийцев, французов, американцев и кто там еще участвовал в постройке чёртовых укреплений? Или…

– Сведения, собранные о противнике, надлежит сохранять в тайне прежде всего от самого противника. – Подполковник Герасимов демонстративно не глядел на Михаила. – Одна из причин: разглашение подобной информации может поставить под удар источник её получения. Над остальными причинами… – нач. штаба снял пенсне и слеповато прищурился на залепленное морозными кружевами окно, – над остальными причинами размыслите самостоятельно. А вдобавок размыслите вот над чем: осмеиванье непонятного – наипрезреннейшая разновидность невежества. Ещё вопросы?

– Каких выводов и соображений вы от меня ждёте? – полученный на голом месте унизительный втык изрядно сказался на Михаиловом тоне.

– Особенности и специфические приёмы возведения долговременных укреплений в низинной, лесисто-болотистой местности, – Герасимов опять занавесил глаза остро взблеснувшими линзами. – Скажем, так: аналог (надеюсь, вам знакомо такое слово?) – наши укрепрайоны на северо-западных участках старой границы, срок возведения – до года. Полагаю, больше вопросов не имеете? – последнее было произнесено тоном “пшел вон”.

– Так точно, – Мечников добавил к этому пару-другую совершенно неуставных выраженьиц (просебя, конечно), а потом, вместо напрашивавшегося “разрешите идти?”, неожиданно брякнул:

– Разрешите обратиться по неотносящемуся?..

Товарищ подполковник внезапным судорожным движеньем поддёрнул к себе толстенную папку и низко-низко склонился над ней. Чёрт-те что… Так испуганные детишки натягивают на голову одеяло.

– Разрешаю. Только короче, пожалуйста. – Подполковничий голос как-то вылинял, сменил обычную свою ледянистость на… На что?

Либо Михаилу всё-таки примерещились странности начштабовского поведения, либо тот возвратил самообладание не менее стремительно, чем утратил.

Во всяком случае, когда младший лейтенант Мечников достал из нагрудного кармана несколько сложенных вчетверо листков почтовой бумаги, в поле зрения означенного младшего лейтенанта уже оказался не пробор на Герасимовской макушке, а по-прежнему неприязненный отблеск пенсне.

– Что это?

– Это, товарищ подполковник, те же предложения, которые я в рапорте… – зачастил Мечников, – только более подробн…

– Не интересуюсь знать. Можете быть свободны.

Михаил, однако, быть свободным не пожелал. Потупясь (вернее – набычившись), он хмуро спросил:

– А почему вы не интересуетесь знать?

Вообще-то дерзость вопроса дала Герасимову прекрасный повод вместо ответа вздрючить нахального среднего командира по первое число. Но Герасимов предпочёл ответить.

– Товарищ Мечников, вы хорошо представляете себе действие огнемёта?

– Конечно. Я же и предлагаю…

– А ощущения человека, угодившего под огнемётную струю, вы тоже себе представляете? – подполковник откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице. – Ну-с, так представляете? Или живописать?

Михаил скрипнул зубами:

– Представляю. Только причём…

Дробь пальцев по обтянутой чёрным дерматином фанере сделалась громче.

– Причём, говорите… А известно ли вам, например, почему в России долгое время не принимали на вооружение пулемёт? Нет-нет, не нужно рассказывать про отсталость и косность – уж армия-то наша этими пороками почти не страдала. Пулемёт не принимался на вооружение ввиду бесчеловечности сего изобретения. Так вот, я горжусь, что имел честь служить в армии, где подобные аргументы хоть на какое-то время принимались во внимание. Да-с, горжусь и не считаю нужным это скрывать.

На пару минут в тесноватом штабном кабинете растопырилась напряженная тишина. Слышно было, как снаружи просипела озябшим мотором груженая полуторка, потом откуда-то наплыл слитный тяжелый хруст снега и под самым окном добрая сотня хрипловатых голосов залихватски грянула про белую армию и чёрного барона – казалось, льдистая роспись на стекле звякнула и пошла тонкими трещинками.