«…Впрочем, у меня есть для вас любопытное сообщение, которое пришло только прошлой ночью. Оно точно для вас — ошибка исключена. Не хотите ли встретиться к вечеру: я знаю, до пяти вы заняты. Пожалуйста, перезвоните мне домой по номеру…»

Ведьма!

Можно подумать, я ее номера не знаю! Уж сколько раз по нему звонила — и все без ответа.

Часовой обеденный перерыв пролетел за несколько минут, пока я набирала и набирала номер Эллисон. Какое-то время я даже звонила из туалета, потому что голова кружилась так, что надо было посидеть в тишине. И почему из-за Эллисон я постоянно сижу в туалетных кабинках?

Теперь я опять в зале заседаний — увековечиваю, как все считают, это дурацкое бесконечное земельное дело. Взять бы и истцов, и ответчиков, и их адвокатов, вымазать в дегте, вывалять в пуху и пустить голыми по улицам, погоняя кнутом, за то, что они делают с простыми людьми.

Краем глаза замечаю обращенные на меня взгляды: народ интересуется, зазвонит ли телефон еще раз. Вот еще! Хотя, должна признать, довольно лестно стать на время звездой вместо этих болтунов, которые тянут и тянут волынку, чтобы можно было потом предъявить счет за бесконечные часы. Закон — сплошной обман! Обман! Обман!

Продолжаю стенографировать.

Только что опять запел сотовый. В самый ответственный момент, прямо посреди тщательно отрепетированного выступления одного из гленоподобных адвокатов. Судья сделал мне замечание — слишком резкое замечание, на мой взгляд. В самом деле, подумаешь — телефонный звонок. Говорит, это оскорбление суда. Но мне, если честно, глубоко плевать. Я сказала Его чести, что сменила тарифный план и еще не разобралась с особенностями новой системы. Он купился.

Так вот, сижу теперь в будке и примерно стенографирую — отчитанная, пристыженная начальством и полная раскаяния, если взглянуть со стороны. Ха, раскаяние, как же! Жду не дождусь, когда выбегу с этой душевной помойки.

Эллисон взяла трубку. Изо всех сил попыталась придать голосу беззаботность, как будто и не я звонила ей пару тысяч раз за последние двое суток.

— Эллисон?

— Хэттер! Наконец-то. Вы как?

Как дополна заправленный грузовик, с целым кузовом навоза и детонатором, отсчитывающим последние секунды.

— Ничего. Перебиваюсь потихоньку. Все как обычно. А что у вас?

— Да, знаете, моя машина… Их сейчас так тяжело обслуживать…

— А что у вас за машина?

— «Олдсмобиль-катлас» девяносто второго года.

Ну конечно, его тяжело обслуживать — ему уже десять лет, что ж ты от старика хочешь? О «революции качества» тогда еще и слыхом не слыхивали. Твоя машина — груда металлолома. Выброси ее на свалку. Купи взамен «понтиак-фаефлай» за девятнадцать долларов девяносто пять центов. Да сделай что угодно, мне все равно, только выкинь эту заводную игрушку, на которой ты ездишь!

Вслух я сказала:

— Современные машины гораздо лучше. Хотя и с ними бывает морока.

— Самозваные медиумы вроде меня так мало получают…

— Может, я смогу вам помочь.

— Правда сможете?

— Конечно, — великодушно ответила я. — Возможно, все не так дорого, как вам кажется. Я сведу вас с одним знакомым механиком, Гэри, на Пембертон-авеню.

— Вы так добры.

— Так мы сможем сегодня встретиться?

— Думаю, да.

— Когда вам удобнее?

— Ну, скажем, в семь.

— Где? Как насчет моей квартиры?

— Эмм…

— Эллисон? Что-то не так?

— Да нет, просто в семь я обычно ужинаю.

Мы условились встретиться в итальянском ресторанчике на Марин-драйв. Когда я пришла, она сидела там довольно давно. (По крайней мере бутылка первоклассного «мерло» на столе уже опустела.) Эллисон сказала, будто я выгляжу очень спокойной. Известный прием: стоит сказать человеку, что он спокоен, так он действительно успокаивается. Я спросила, понравилось ли ей вино. Эллисон ответила: да — еще бы! — и тут же заказала вторую бутылку. Просто удивительно, сколько вина влезает в такую крохотную ведьмочку.

Хэттер, постарайся быть с ней повежливее. Ты просто злишься, что Джейсон решил говорить с тобой через нее, а не напрямую.

Налив себе вина, я спросила, что передал Джейсон, но она предупредительно (и очень эффектно) взмахнула рукой и объявила: «Негоже мешать пищу земную с пищей небесной». Я чуть ее не придушила. Говорит о загробном мире, как заправский турагент.

Поскольку Эллисон не хотела мутить свои ощущения расспросами о моей жизни, пришлось внимать ей. За салатом, жареным барашком и лимонным шербетом я наслушалась про Глена, который работал инспектором в портовом управлении, и про трех неблагодарных дочек лет по двадцать с небольшим, норовящих, судя по рассказу, переспать с любым двуногим существом. От подробностей тянуло в сон. Послушать Эллисон, так всю жизнь окружающие пользовались ее нежным, мягким характером. Я, конечно, ни на секунду ей не поверила, да только от этого не легче. У нее единственный в мире прямой телефон к Джейсону, и будь я проклята, если позволю свихнувшейся клуше в постменопаузе утаить предназначенные мне слова.

Когда тарелки опустели, Эллисон воспользовалась старым трюком, который не раз выручал меня саму в колледже: посматривая в сторону кассы, она ждала, когда нам понесут счет, а завидев шагающего к нам официанта, шмыгнула в туалет. Когда Эллисон вернулась, я уже закрыла сумочку и надевала кофту.

— Ой, разве счет уже принесли?

— Я угощаю.

— Вы так любезны!

— Может, теперь зайдем в кафе и поговорим о… посланиях?

Мы нашли кафешку, забитую местными подростками, которые сновали взад-вперед, красуясь и важничая друг перед другом, — на их фоне я чувствовала себя старухой. Эллисон заказала самый дорогой кофе, а я вперила в нее пронзительный взгляд.

— Ну, теперь-то мы можем поговорить о Джейсоне?

— Разумеется, милочка. Правда, все, что я скажу, вам, должно быть, покажется глупым.

— Нет, что вы! Так что он сказал?

Эллисон глубоко вздохнула и, будто признаваясь в чем-то постыдном, сказала:

— Пью.

— Что?!

— Пью. Пью-пью-пью-пью-пью.

Я обомлела. Это была речь квейлов, созданной нами расы — чего-то среднего между бродвейскими цыганами и любопытными детьми, склонными решать одни и те же задачи и наряжаться в народные костюмы. Весь язык квейлов состоял из одного слова: «piь» — с веселеньким умляутом над и. Других языков они не знали.

— Так вот, за всю вашу доброту, Хэттер, я сообщаю вам всего лишь одно слово. Боюсь, не вышло из меня медиума.