Плачет и всхлипывает.

Мне говорили: какая же это рифма «стоит» и «всхлипывает». Но я убежденно доказывала, что надо читать так. Доказывала, несмотря на то что на эти строчки появилась пародия:

Поезд трогается,

У начальника станции творог продается.

Чуковского насмешило мое «всхлипывает», но тяготение к игровой, сложной рифме, стремление играть словом, он поощрял. И когда мне что-то удавалось, он радовался находке, несколько раз повторял сложную или каламбурную рифму, но считал, что рифма в детском стихе обязательно должна быть точной, не любил ассонансов. Я никак не могла с ним согласиться, мне казалось, что «вольные» ассонансовые рифмы тоже вполне уместны в поэтике для детей. Мнение Корнея Ивановича я оспаривать не решалась, но мне нужны были убедительные доводы в защиту «вольной» рифмы, не хотела я, не могла отступать от своего понимания возможностей детского стиха. И нашла для себя эти доводы — хотя писала и сейчас пишу интуитивно. Вот они: взрослый человек, слушая стихи, мысленно видит, как написано слово, для него оно не только слышимо, но и зримо, а маленькие читать не умеют, для них не обязательна только рифма «для глаза». Но «вольная рифма» никак не может быть произвольной; отклонение от точной рифмы должно возмещаться полнотой звучания рифмующихся строк. Звуковая рифмовка влекла меня и тем, что она дает простор для новых смелых сочетаний. Как заманчиво открывать их! За подтверждением своих доводов я обратилось к народной поэзии, мое увлечение ею тогда началось. Любопытно, что через много лет, в 1971 году, В. А. Разова, работая над докторской диссертацией «Фольклорные истоки советской поэзии», написала мне: «Я задаю себе вопросы, на которые ответить сможете только вы … дело в том, что многие ваши стихи зафиксированы фольклористами в собраниях народных песенок, поговорок… Откуда у вас это чувство народного, лугового, крестьянского? Может, это вошло в сознание вместе с песнями и сказками какой-нибудь няни? А может быть, в более зрелые годы это стало результатом кропотливых изысканий, знакомства с фольклорными сборниками?»

Да, была у меня няня, Наталия Борисовна, рассказывала мне сказки, но на вопрос о няне я отвечать не стала, чтобы, не дай бог, не вызвать ассоциации с Ариной Родионовной и тем самым не поставить себя в смешное положение. Корней Иванович Чуковский — вот кто заразил меня своей любовью к устному народному творчеству. Так восхищенно и убежденно говорил он о мудрости и красоте народной поэтической речи, что я не могла не проникнуться его верой: вне этой плодородной почвы не может развиваться советская детская поэзия. И как же я обрадовалась, когда впервые нашла такую поговорку:

Залетела ворона

В высокие хоромы.

Первые же мои изыскания в области рифмы убедили меня в том, что поговорки, песенки, пословицы, наряду с точными рифмами, богаты и ассонансами.

Со страхом божьим прочла я Корнею Ивановичу одно из своих первых сатирических стихотворений «Наш сосед Иван Петрович». В то время педагогическая критика решительно отвергала этот жанр: «Сатира? Для детей?» А тут еще сатира на взрослого человека! Чуковскому я читала с другой тревогой — вдруг опять скажет: «Острословие»? Но он обрадованно сказал: «Сатира! Вот так вы и должны писать!»

— Юмор подлинный? А до детей дойдет? — допытывалась я.

К моей радости, Чуковский поддержал мою «детскую сатиру» и всегда поддерживал. Да не упрекнут меня в нескромности, но приведу выдержки из его двух писем, чтобы не быть голословной.

«Барвиха. 24 ноября 54

…„Дедушкину внучку“ (книжка сатиры для школьников. А. Б.) я прочитал вслух и не раз. Это подлинный „Щедрин для детей“… „Младший брат“ улыбчатая, поэтичная, милая книжка…

Ваш Чуковский (старший)».

«Февраль 1956 Переделкино.

Ваши сатиры написаны от лица детей, и разговариваете Вы со своими Егорами, Катями, Любочками не как педагог и моралист, а как уязвленный их плохим поведением товарищ. Вы художественно перевоплощаетесь в них и так живо воспроизводите их голоса, их интонации, жесты, самую манеру мышления, что все они ощущают Вас своей одноклассницей. И, конечно, не Вы, а стриженые первоклассники-мальчишки высмеивают недотрогу и ябеду:

Тронь ее нечаянно

Сразу — караул!

Ольга Николаевна,

Он меня толкнул…

Весь Ваш Корней Чуковский».

Мое беспокойство: «Дойдет ли до детей?» — Корней Иванович понимал как никто. Прочитала я однажды Вовке, моему маленькому племяннику, «Мойдодыр». С первой строчки «Одеяло убежало, ускакала простыня» и до последней «Вечная слава воде» он слушал не шелохнувшись, но вывод сделал свой, совершенно неожиданный: «Теперь не буду умываться!» — «почему?» — опешила я. Оказалось: Вовка жаждет посмотреть, как будет убегать одеяло и скакать подушка. Картина-то заманчивая!

По телефону я, смеясь, рассказала об этом Корнею Ивановичу, но он не рассмеялся. Огорченно воскликнул:

— Странный у вас племянник! Приведите его ко мне! Прославленный автор любимейшего детьми «Мойдодыра» искренне всполошился из-за нескольких слов четырехлетнего Вовки!

* * *

Не забыть мне последнего нашего разговора. Я приехала к Корнею Ивановичу летом в Переделкино, где он постоянно жил. Поднялась по внутренней лестнице на второй этаж, в его кабинет. Корнея Ивановича там не было. Я услышала голоса на балконе, он лежал на соломенной кушетке, шутил с медсестрой, которая пришла делать ему очередной укол. После ее ухода он спросил меня: «Как ваши поиски по радио?» И добавил: «Хочу найти для вас одну вырезку из газеты». Стал мне рассказывать, как в 1942 году, в Ташкенте, в Наркомпросе, занимался работой, которую прозаически называли «учет и регистрация эвакуированных детей», но это было огромное, общественное, глубоко гуманное дело. Составлялись записи о прибывших детях, их фамилии и сведения о том, куда они переданы на воспитание. Благодаря этим записям за короткое время тридцать шесть матерей разыскали своих детей. Руководили этой работой Екатерина Павловна Пешкова, Чуковский и еще несколько энтузиастов.

— Моя бессонница напомнила мне Ташкент… Лучше почитайте мне веселые стихи, — попросил Корней Иванович.

Новых веселых стихов у меня не было, я прочла только что написанное стихотворение об одиноком щенке «Он был совсем один».

Взглянув на меня внимательно, Чуковский спросил:

— Случилось что-нибудь с вами… Или с вашими близкими?

Действительно случилось: я была в большой тревоге болезни близкого мне человека. Но как мог Корней Иванович почувствовать это личное, душевное смятение в стихах, написанных для детей, да еще с хорошим концом?

— Конец вы потом дописали, — сказал Чуковский.

На книжке, подаренной мне в тот день (том пятый том Собрания