Слава Богу, когда я выбралась из туннелей метро, дорога к Bateaux Mouches была хорошо закомментирована указателями и уставлена множеством палаток с одноразовыми камерами, прохладительными напитками и мороженым. Запасшись всеми тремя, я забралась на трамвайчик и ушла подальше от парочек, занявших задние ряды, семейных кланов, тактически разместившихся у туалетов, поближе к пенсионерам, закутанным наглухо, несмотря на девяностоградусную жару[57]. Они поздоровались кивком головы, я ответила им улыбкой и села ближе к проходу. Я еще не была готова заводить дружбу с престарелыми леди. Вот месяцев так через шесть посмотрим.

Рядом со мной никто не садился, и спустя пару минут трамвайчик отошел от берега, а спустя еще пару минут расшифровки и отделения английского комментария от французского, немецкого, испанского и японского я взялась за свой айпод. По неумолимому закону вселенской подлости первой в списке оказалась песня Алекса. Обычно мне нравилось слушать его группу, я была их поклонницей задолго до того, как стать подружкой (хотя период фанатства меня миновал — насчет этого у меня строго), но сейчас у меня складывалось ощущение, будто все стихи имели двойной смысл. Которые из них были о Солен? Радостные? Грустные? Я не могла слушать те, о которых знала, что они написаны для меня, сравнивая их с остальными. Они вдруг показались мне куда менее эмоциональными, менее интересными, а дело тут было вовсе не в том, что первые альбомы мне нравились больше, чем последующие. Прокрутив плейлист, я остановила свой выбор на группе «Герлс элауд». Тут — никаких подозрений в двусмысленности.

Я не знала, чего хотела добиться, совершая речную прогулку, но если моя цель заключалась в том, чтобы почувствовать себя еще более несчастной, то я ее достигла. Трамвайчик ходил вверх и вниз по реке мимо всяких красивых исторических достопримечательностей, изредка вызывавших в моей памяти события из истории, которую изучают в шестом классе, в основном связанную с насилием и кровавыми расправами, и все же мне никак не удавалось выбраться из своего гнилого настроения. Ладно, призовем на помощь разум. У Алекса были все основания считать, что я не хотела жить с ним. Он упрашивал меня месяцами, а я все выдумывала отмазки. И наверное, если отбросить гордость, можно понять даже то, почему он против женитьбы. Его родители, как я знаю, развелись, а прошлые его отношения закончились плачевно — его предали.

Не стоит беспокоиться и о том, что он пока не хочет детей — созерцание маленьких террористов, наслаждающихся игрищами на детской площадке у Сены, и меня вогнало в ступор, не говоря уж о том, что сама идея отвечать всю жизнь за одного из них вызывала просто дикий ужас. Но от этих мыслей мне легче не стало. Проплывая мимо Нотр-Дама, я изо всех сил старалась побороть желание обернуться и посмотреть на окна квартиры Солен, но не смогла удержаться. Я заприметила ее; снаружи она выглядела не менее восхитительно, чем изнутри. Дрянь. Но проблема сейчас была не в ней, проблема была в том, как мне убедить Алекса, что я хочу к нему переехать, что Он прав и это вообще отличная идея.

Может быть, нужно сказать ему об этом сразу после возвращения из Парижа, подумала я, фотографируя Музей Орсе один раз, а потом другой, чтобы убедиться, что захватила Лувр. Пусть все уляжется; мы вернемся домой, и он, оказавшись в своей квартире, вспомнит, почему хотел, чтобы я была там.

Осушив бутылку теплой воды, я откинулась в кресле и постаралась получить удовольствие от прогулки. Обогнув остров Сите, мы снова выплыли в основной канал реки, минуя Парижский пляж. Я никогда не питала особой любви к песку, предпочитая бассейн Эрин частным пляжам в окрестностях ее дома в Провинстауне, но было невозможно не восхищаться привязанностью парижан, с удовольствием распластавшихся на нем. Сколько видел глаз, всюду были бикини и плавки — черт, они слишком серьезно воспринимают поход на пляж. Я положила подбородок на ограждение и стала смотреть, как парочки натирают друг друга солнцезащитным кремом и экстравагантно целуются. Те, кто не хотел лежать на песке, шли вдоль набережной, держась за руки и улыбаясь. А возможно ли ходить по Парижу с мрачным лицом? Может, они проходят какой-нибудь тест на романтичность? Я где-то читала, что есть тест, который позволяет выявить уровень гормонов влюбленности; так может быть, есть и такой тест, когда надо просто пописать на палочку и будет понятно, можно тебе на Пон-Неф[58]или нет.

* * *

На трамвайчике было так жарко, что я почувствовала облегчение, когда мы прибыли в док и у меня появилась возможность поскорее покинуть судно, что я и сделала, обгоняя всех семейных и пенсионеров, ползущих как черепахи. Было почти двенадцать, и мне следовало поторопиться, чтобы добраться к Эйфелевой башне раньше Луизы. Это я и попыталась сделать побыстрее, учитывая, что у меня не было исправно работающего мобильника. Хотя чувство усиливающейся паники из-за отсутствия у меня телефона было аномальным. Люди же веками справлялись как-то без них, но теперь отними у меня телефон на пару дней — и я буду чувствовать себя так, словно у меня отрезали правую руку. Оставалось надеяться, что Луиза окажется точно там, где обещала, и вовремя. Но мы же говорим о Луизе. О той самой Луизе, которая не отлучалась даже в туалет во время школьных занятий вплоть до строго отведенного времени. О той самой Луизе, которая вдень венчания приехала в церковь раньше Тима. Нам даже пришлось немного покружить, чтобы убить время, и водитель был совсем не в восторге.

Как и следовало ожидать, когда чуть раньше двадцати минут первого я подошла к билетной кассе, то заприметила свою подругу, уже ожидавшую меня. Светлые волосы собраны в практичный хвост, тщательно выглаженный жилет заправлен в тщательно отутюженные шорты, джемпер перекинут через руку, а спереди — сумочка «Рэдли» через плечо. Прирожденный британский турист.

— Энджел! — взвизгнула она, а я подбежала и от всего сердца заключила ее в свои объятия. Она немного прибавила в весе с тех пор, как мы виделись последний раз, но, учитывая, что наше последнее объятие состоялось сразу же после ее свадьбы и до того, как я сломала руку ее мужу, это можно понять. Она то худела для свадебного платья, то садилась на строжайшую диету, а тут я наконец-то обнимала нормального человека, и это было так приятно! И еще она правильно пахла. Она пахла «Пантином» и все тем же «Калвином Кляйном», которым душилась с шестого класса.

— Ах, как же я рада видеть тебя, — сказала она прямо мне в ухо, пока я сжимала ее с еще большей силой. — Можешь отпустить меня, я не сбегу.

Я неохотно отпустила ее — неохотно потому, что было чертовски приятно обнимать ее снова, и еще потому, что я не хотела, чтобы она видела мои навернувшиеся слезы.

— Эндж, у тебя все в порядке? — спросила она, убирая волосы с моего лица. Это было так знакомо, что показалось даже странно, что я вдруг как с цепи сорвалась. Я неубедительно кивнула и попыталась перестать плакать, но чем сильнее я старалась контролировать себя, тем хуже становилось. Я продолжала икать, всхлипывать и издавать жуткие хлюпающие звуки. Все вокруг — и туристы, и продавцы билетов, и полицейские — оборачивались и смотрели на меня. Только мне не становилось легче.