Ты не можешь перестать браниться? – повторил он, и Туся кивнула устало, как очень взрослый человек, пытающийся притерпеться к собственному горю.

Это просто слова. Ты можешь не говорить их.

Туся покачала головой, не соглашаясь.

Не могу. Они сами.

Глаза у нее отекли так, что едва открывались. Щелочки. Ресницы отяжелели, перепутались – не разлепить.

Нет, можешь. Это дурная привычка, вот и всё. С дурными привычками можно бороться. До́лжно бороться. Если ты разумный человек.

Мейзель едва ворочал языком. Сердце после остановки опасно разогналось, прыгало в голове и в горле, то вспухая, то сжимаясь в колючую точку.

Знаешь, как отучаются от дурных привычек?

Меня высекут?

Почему ты так решила?

Мадемуазель сказала, что непослушных детей непременно секут.

Мадемуазель – старая дура. Жаль, что ты не раскроила ей голову чернильницей.

Туся попробовала засмеяться, но не смогла. Он тоже не смог.

Прости, что я ударил тебя тогда, за столом. Я не должен был. Никто вообще не должен. Бить людей недопустимо. Детей – особенно. Ты простишь?

Туся кивнула.

Больше никто и никогда тебя не ударит – пока я жив. Никто и никогда.

Это была неправда. Просто Туся не знала об этом. Не должна была знать. Что он просто старик. Ладно, почти старик. Одинокий, неудачливый, никчемный. И дальше будет только хуже. Он не сможет защитить ее от целого света. Она должна сама. Сама. Стать уместной. Притвориться, что такая же, как все. И он обязан ее научить.

Почему я не могу ходить на конюшню? Это же мои лошади. И конюшня тоже моя.

Нет, не твои. Имение принадлежит твоей матери. Оно станет твоим, только когда она умрет.

Мама любит меня. Она умрет, если так нужно.

Ты просто не знаешь, что это такое – умереть.

Я хочу к лошадям. К Боярину.

Тогда не бранись. Это грязные, ужасные слова.

Конюхи их говорят.

Когда никто не слышит.

Я слышу. Лошади тоже.

Конюхи не знают, что ты слышишь. А лошадям все равно.

Им не все равно! Им нравится! Они даже смеются.

Они смеются над тобой. Этого никто не должен делать. Даже лошади.

Туся посмотрела непонимающе.

Смеяться хорошо. Ты сам говорил, Грива. Что хорошо, что я смеюсь. И что раньше я не умела.

Это другой смех, Туся. Плохой. Когда ты сквернословишь – ты жалкая. Слабая. Потому конюхи и смеются. Они смеются над тобой. Ты не можешь быть жалкой и слабой. Не имеешь права.

Но ведь конюхи бранятся, – повторила Туся растерянно. – И никто не смеется. Иногда только. Мы играли в тот день. Просто веселились. Ничего плохого.

Она не видела никакого смысла в его словах. Не поймет, нет. Ничему не научится.

Конюхи – мужчины. Мужчинам можно браниться. Иногда. Очень редко.

А почему я не могу?

Потому что ты женщина. Все и так считают тебя жалкой и слабой.

Кто считает?

Все.

Все меня любят. Это неправда. Я знаю, чувствую.

Это не так, Туся. К сожалению. И станет только хуже, когда ты вырастешь. Тебя не все будут любить. И почти никто не будет жалеть. Ты богата. Из хорошей семьи. Ты всегда будешь на виду. Ты должна быть, как все. Женщина не может себя потерять. Не может быть жалкой. Это хуже, чем умереть.

А мужчина может?

У мужчин всегда есть шанс оправдаться. Смыть оскорбление кровью. Исправить делом. Мужчина может изменить мнение о себе. Доказать, что он стал другим.

А женщина?

А женщина – нет.

Туся молчала, опустив голову.

Мейзель видел ее макушку, спутанные, растрепанные кудряшки. Неделю голову не мыли. Не причесывались. Завшивеет так, господи. Он хотел снять с пробора соринку, налипла, видно, когда по полу каталась, дурочка, но Туся резко отдернулась, вскинула сухие расширившиеся глаза.

Тогда я не хочу быть женщиной, Грива! Не хочу и не буду!

Это невозможно, милая. У тебя нет выбора.

Ты сам говорил, что у человека выбор есть всегда!

Туся смотрела в упор, с надеждой, как смотрела на него всякий раз – когда надо было достать ускакавший под диван мячик, определить вид пойманной бабочки или понять, что такое биссектриса. Она в него верила – просто и ясно, без всяких сомнений, как верят только дети да немногие, очень старые монахи.

Я не хочу быть женщиной!

И тут Мейзель понял, что делать.

Я тебя научу, – сказал он. – Научу. При одном условии: браниться ты все равно перестанешь. Навсегда!

Как?

Дай руку. Нет, лучше левую, удобнее.

Он взял ее за лапку – мягкую, липкую, замурзанную. Родную. Показал место, самое нежное, на внутренней стороне руки. Почти около локтя.

Как только захочешь выбраниться – ущипни себя вот здесь. Изо всех сил. И сама себя остановишь. Попробуй.

Туся вдохнула поглубже, открыла рот – и вскрикнула. Он сам ее ущипнул. Опередил. Тонкая кожа побелела и начала медленно наливаться багровым. Туся несколько раз втянула воздух носом – заложенным, отечным, – но не расплакалась. Справилась.

Больно, да?

Кивнула. На руке, под дермой, расплывалась темная венозная кровь.

Это хорошо. Боль – твой лучший друг, Туся. Твой советчик. Боль кричит тебе, что надо остановиться. Что ты не права. Отрезвляет. Делай так всякий раз – и сама не заметишь, как перестанешь говорить мерзости.

Кивнула еще раз.

И тогда я стану мужчиной, Грива?

Нет. Мужчиной ты не станешь никогда. Но я обещал научить тебя быть не только женщиной.

Сейчас?

Нет, потом. Сейчас надо умыться. Поесть. И хотя бы попробовать причесаться. Ты похожа не на девочку из приличной семьи, а на самку папуаса. Я уже рассказывал тебе про папуасов?

Мейзель встал – неожиданно легко, словно этот разговор сделал его молодым, возможно, даже бессмертным. Поднял с пола Тусю, радуясь ее привычному теплому запаху, живой тяжести и огорчаясь, что больше не приходится носить ее на руках – выросла, уже выросла, и как быстро, непростительно быстро, недопустимо, – так вот почему женщины повторяют это снова и снова, зная наперед все муки, зная, что могут умереть в родах, что самого ребенка может забрать Господь, бессмысленный и немилосердный. Был бы я женщиной, родил бы двадцатерых. И всех бы носил на руках. Вздор. Я бы родил только Тусю. Ее одну.

Я люблю тебя. И всегда буду любить. Поэтому ты сможешь все. Со всем справишься. Поняла?