Роберт обратился к Энни:

— Может, ты будешь переворачивать Чарльзу ноты?

Она сказала, что ничего не понимает в нотах, а Роберт сказал, что Чарльз будет кивать, когда надо переворачивать лист.

Партитуры Бетховена так и стояли на пюпитре; Роберт предложил «Крейцерову сонату». Чарльз не стал возражать, хотя и подумал, что это было не совсем честно — предлагать сонату с такой трудной партией фортепиано. Лично он предпочел бы что-нибудь попроще, «Весеннюю», например. Но тут Роберт заиграл вступление — звук скрипки, чистый, без сопровождения, заполнил комнату, где каждая вещь словно отозвалась резонансом. Было сразу понятно, что эту часть Роберт репетировал неоднократно.

Так почему же Энни с Робертом в конце концов оказались в одной постели? Что их подтолкнуло друг к другу? Может, желание отомстить Чарльзу? Их отношения строились больше на дружбе, а не на сексе; на доверии — а не на любопытстве.

Чарльз заиграл свою партию медленного вступления. Энни сидела рядом, придвинув кресло поближе к пианино. Он даже подумал, что заденет ее рукой, когда будет играть низкие ноты. Темп нарастал; скоро будет основная часть. Когда Энни потянулась к странице партитуры, на Чарльза пахнуло ее духами.

Нет, все-таки он был прав, что решил с ней порвать. Глядя, как Энни болтает с Робертом, он снова почувствовал возбуждение — но лишь потому, что ее внимание было обращено не к нему.

Кинг играл скверно, а после первой ошибки вообще перестал стараться. После того как ты сделаешь первую ошибку, остальные ошибки воспринимаются уже легче. И еще нужно было не забывать кивать Энни, когда переворачивать страницу. Краем глаза он видел ее постоянно — вот тут, рядом, слева, — и он видел, что в основном она смотрит на Роберта. Может быть, это такая игра? Может, она только изображает интерес к другому мужчине, чтобы заставить Кинга ревновать? Но если у них что-то получится, у Энни с Робертом, для него это будет вообще идеальный вариант — освободиться от нее и в то же время желать ее. Если Энни станет любовницей Роберта, вот тогда он захочет ее по-настоящему. В те редкие моменты, когда его партия в музыке не требовала полной сосредоточенности, он представлял себе соитие Энни и Роберта — воображал, как их переплетенные тела смотрелись бы со стороны. Тело Энни он помнил в мельчайших подробностях, но тем интереснее было представлять себе это тело в объятиях другого.

Чарльз знал Роберта ровно настолько, насколько тот раскрывался в музыке, а Энни — насколько она раскрывалась в сексе. И играя с Робертом, Кинг не боялся взять неверный аккорд. Они оба не стеснялись своих ошибок и даже смеялись над ними. Энни сидела тихонько, опасаясь обидеть их.

В конце первой части Чарльз заявил, что ему надо сделать перерыв — его пальцы устали, а мысли были далеки от музыки. Энни заверила обоих, что они прекрасно играли. Она все еще ощущала отголосок той дрожи, что прошла по ее телу во время начальных тактов — глубоких и чистых. Уже потом она будет вспоминать, как играл Роберт — взмахи смычка над струнами, небрежно упавшие на лоб волосы и сосредоточенный взгляд.

Может, союз Роберта с Энни был предрешен именно в эти минуты — начальными тактами музыки и откликом дрожи, которая не забывается?

Чарльз и Роберт закончили «Паводок» к концу следующей недели. Кинг попросил Роберта написать статью о том, как притесняют гомосексуалистов, но Роберт отказался — мол, все, что он хочет об этом сказать, он выразил в стихах. Тогда Чарльз сам написал статью под названием «Призыв к терпимости». Статья заняла у него всего один вечер — и, как ни странно, именно из-за нее через пять лет жизнь Чарльза резко переменилась, а Роберт погиб. Говоря начистоту, дело было не столько в статье, сколько в одном-единственном предложении. Кто бы мог подумать, что несколько слов, поставленных в определенном порядке, приведут к таким катастрофическим последствиям?

И нет лицемерия более явного, чем декларации Сесила Грива, чей интерес к молодым мужчинам ни для кого не секрет.

Роберт потребовал убрать из текста это предложение — ведь Кинг пусть и неявно, но обличал то, что сам он пытался отстаивать. Кинг в ответ заявил, что его бесит именно лицемерие, о чем он и написал, а до сексуальной ориентации Грива ему дела нет, и отказался править статью. На самом деле он был рад возможности «проехаться» по политикану, которого особенно презирал. Роберт и сам совершенно не симпатизировал этому деятелю, который с таким рвением проводил кампании «за чистоту общественных нравов», но отношение Кинга его явно задело.

Спорное предложение осталось в статье. Роберт напечатал «Паводок». Получилось пять страниц: две статьи и стихи — два перевода и три собственных стихотворения Роберта, подписанные «Ганимед». Потом Кинг тайком пробрался к фотокопировальному аппарату на факультете и сделал пятьдесят копий. Часть из них разложили в университете по служебным почтовым ящикам, часть засунули между страницами разных газет и журналов в магазинчике печатных изданий, часть оставили на столиках в кафе. А один экземпляр прицепили на доску объявлений исторического факультета.

Эта затея была ненамного серьезнее школьных проделок — все это происходило как раз в те три-четыре месяца, когда казалось, что законы чуть-чуть смягчились, и почти все только и делали, что пробовали их на прочность. Кингу было интересно заниматься всем этим только из-за ощущения своей сопричастности — что он в чем-то участвует, что-то делает. Роберт в отличие от него безудержно упивался духом свободы. На факультетской доске объявлений памфлет продержался три дня — и Роберт как-то остановился, прочитал и лестно отозвался о стихах, как будто их написал кто-то другой. Он воображал, как совершенно незнакомые ему люди обсуждают его работу — незнакомые родственные души, о существовании которых он даже не знал. И никогда не узнает.

За несколько дней памфлет в буквальном смысле растворился в потоке жизни — все копии до единой бесследно исчезли. И, как считали Кинг с Робертом, на этом все и закончилось. Им было приятно думать, что они, может быть, тоже внесли свой вклад в общее дело борьбы за свободу, хотя, наверное, «борьба» — это сильно сказано.

Но именно та злополучная фраза о наклонностях Грива не позволила «Паводку» пропасть совсем без следа. Без нее памфлет считался бы противозаконным только из-за того, что его напечатали и распространили недозволенным образом — да, очерки и стихи никогда не прошли бы цензуру, но в атмосфере терпимости, которой тогда дышало буквально все, авторам не нужно было принимать какие-то особые меры предосторожности. Однако упоминание о Гриве подводило памфлет под статью «подстрекательство к бунтам». Тот самый экземпляр, которым Роберт любовался на доске объявлений, был отправлен одним местным партийным «шишкой» в полицию, где его подшили в специальную папку. И именно на него пять лет спустя наткнулся в архиве инспектор Мэйс; а Кинг к тому времени начисто позабыл, что же именно он написал.

По странной и горькой иронии судьбы, такая вот мелочь обернулась гибельными последствиями — так неудачно построенная фраза порой обращает комплимент в оскорбление. По странной и горькой иронии судьбы, человек иногда умирает из-за невинной, в сущности, проделки в духе школьных проказ.