— Так вот отчего ты «села обходил с медведем»? Но зачем тогда отделять себя от «Лесипедика»? Какая разница?..

— Огромная. Да, да, пижон всегда хочет быть красивым. И тут Агап Павлович мне прямой помощник. То — «нельзя», этому — «сейчас не время»… Так что по милости Сипуна на запрещенный плод неурожая не бывает. Он сажает и поливает искусственные плоды. Так почему же мне этим не воспользоваться? Агап Павлович сам наточил мне ножницы и подвел барашка, в смысле Козлика. Что же мне остается делать, как не стричь?!

— Жаль, не слышит тебя Агап Павлович, — сказал Бурчалкин-старший. — Он бы тебе, пожалуй, покурить оставил: от полноты чувств, от признательности. Ему только и нужно, чтобы каждый стриг своего барашка, никуда не лез, ни о чем не спрашивал. Без этого ему труба.

— Труба? Это Агапу Павловичу-то? Как говорится: «Не сорите оптимизмом, его должно хватить вам на всю жизнь».

— На мой век хватит, — заверил Роман.

— Буду рад у тебя одолжить, — буркнул Стасик и, сказав: «Охо-хо!» — удалился в ванную.

В передней раздался звонок. Роман открыл двери. На пороге стоял Виктор Кытин.

— Здравствуй, старик, — сказал он, задыхаясь не то от бега, не то от волнения. — Ф-фу, еле нашел твой адрес в справочной: сам понимаешь, воскресенье…

— А что стряслось? Да ты проходи.

Кытин как-то бочком протиснулся в комнату.

— Ты, старичок, должен меня великодушно извинить, — доложил он, переступая ногами и побито сутулясь.

— А за что, собственно?

— За вчерашнее.

— Ну, вот еще глупости.

— Глупости. Именно глупости, — засокрушался Кытин. — Вы же понимаете, вчерашний «я» был вовсе не «я».

Он отгородился от вчерашнего «я» ладонями и ладонями же его отпихнул:

— Ничего общего!

— Бывает, бывает, — утешил Роман.

— Нет-нет! Со мной этого не бывает, — воскликнул Кытин. — Я стараюсь. Надеюсь, тебя лично я не оскорбил?

— Нисколько.

— Это замечательно! — воспрянул Кытин. — Значит, я могу надеяться, что мое вчерашнее «я», — Виктор опять отгородился, — не дойдет до Кирилла Ивановича?

— Вот еще! С какой стати? — смутился Роман, хотя смущаться надо было Кытину.

— Ну, спасибо! Огромное спасибо! А то жена… — Кытин побежал к окну, отвесил на улицу поклон и сделал пальчиками рожки, — жена очень волнуется, — пояснил он. — Она внизу и тоже тебя благодарит…

— Да не за что.

— Нет-нет не говори! Ведь все, что у меня есть — это жена, Омар Хайям…

— И любимая работа?

— Ну конечно! А тут еще такой удар… такое открытие… Я искал по справочнику писателей телефон Золотаря, а его там и в помине нет. Представляешь? Он, оказывается, и не член союза!

— Ну и что?!

— Ох, Роман, если бы ты знал! Этот Белявский… Ну да ладно, я с ним сам… Бегу! Мне еще надо извиниться перед Драгунской и Лесипедовым, черт бы его на столб занес! А тебе спасибо.

Кытин сердечно пожал Роману руку, пообещал, если нужно, лечь за него на рельсы, и уже облегченно сбежал на улицу.

Роман посмотрел на часы и распахнул окно. В комнату ворвался городской шум. Внизу возле универсального магазина сновали ранние покупатели. Улица жила деловой жизнью. На противоположной от окна стороне показалась чета Кытиных. Жена шла с сердито задранной головой и шагала крупно, размашисто, а морально побитый Кытин мелко семенил сзади. Казалось, они идут по рельсам: она шагала через шпалу, а он — ступал на каждую. Кытин объяснительно прикладывал руку к сердцу и забегал то с одной стороны, то с другой, успевая при этом оглядываться на ножки девушек.

«Рожки да ножки: комплекс второго „я“, — подумал Роман. — А разговора с Кириллом Иванычем о Сипуне завтра все-таки не избежать…»

Всякий раз, собираясь к Сипуну на преферанс, Кирилл Иванович тщательно завязывал галстук и напевал «Мой час настал», но напевал уже не так, как в редакции, а с грустью настоящего Каварадосси.

Кирилл Иванович был величав, но боязлив. Ему все время мнились служебные неприятности, и, любя всем сердцем почитание, он понужден был ходить в гости к влиятельному хаму, претерпевать унижения в свой единственный выходной день. Надо ли объяснять, каково ему было!

Ко всему прочему, в компании подчиненных и других почитателей Кирилл Иванович обычно не платил за выпивку, объясняя это нежеланием выпячивать свой материальный достаток. Да и приглашая их на дом, походя говорил: «Прихватите что-нибудь к лимону». На Сипуна же приходилось тратиться самому и всякий раз по-разному…

В этот раз служебные горизонты грезились более или менее безоблачными и он решил отделаться «тремя звездочками». Бесконечно стыдясь самого себя, Кирилл Иванович пробил в кассу четыре рубля двенадцать копеек, но подумал, вернулся и доплатил еще за одну «звезду».

Однако по дороге он стал терзаться, что смалодушничал и доплатил все-таки беспричинно. Но выход из положения нашелся: отказавшись от такси, Кирилл Иванович отправился к Сипуну пешком.

«Заодно и прогуляюсь, — соврал он сам себе, — а то живот скоро руками не обхватишь».

Он перекинул на руку пиджак и, обливаясь потом, перешел на теневую сторону.

Агап Павлович ждал партнеров и сердился.

Последнее время он стал каким-то сумрачным, раздражительным: льстивую улыбку в свой адрес часто принимал за ироническую, в словах «мастер своего дела» подозревал намек и даже в пустяшном опоздании Кирилла Ивановича усматривал некое скрытое неуважение к своей персоне.

— Ты что, на волах добирался? — встретил он партнера.

— Воскресенье, Агап Павлович, — оправдался Кирилл Иванович, утирая со лба соленые ручейки. — В магазинах не протолкнешься. Повышенная покупательная способность.

— И Тимур задерживается, — все еще подозревая что-то, проговорил Сипун. — Не ценим мы чужое время.

Тимур Артурович запоздал минут на сорок.

— Тысяча и одно извинение! — закричал он с порога. — День-то какой, товарищи!.. Так и хочется жить и работать. Работать и жить! — и выложил на столик марочный коньяк «Камю».

«Эге, — подумал Кирилл Иванович, разглядывая французскую этикетку, — видать, дела у Тимура совсем плохи».

— А вот вам от меня маленький сюпризик, — добавил Сапфиров и протянул Сипуну коричневый пузырек.

— Что это? — поглядел пузырек на свет Агап Павлович.

— «Крохоборский женьшень», удивительное народное средство… Так вот и я говорю, чувствую прилив сил, эдакое творческое горение, — он изобразил руками горение. — Пламенный энтузиазм, я бы даже сказал. А у меня, кхм… У меня картину зарезали, — закончил он совершенно неожиданно.