– Лиз, – обратился он к ней неестественно бодрым голосом, – чем могу служить?

Лиз медлила в нерешительности. Слова – мне нужна помощь – вертелись на языке, но она была не в силах их произнести. Легкие не выдавливали.

– У меня проблема, – наконец проговорила она.

– Что за проблема? – спросил он, мгновенно насторожившись. – Хочешь поменять расписание на второй семестр?

– Нет, – ответила Лиз и заткнулась. Она понимала, что ей необходимо поделиться с кем-то, объяснить, что она задыхается, но говорить об этом мистеру Диксону она не хотела.

– Мне кажется, у меня легкая форма депрессии, – очень медленно произнесла она.

– О, – отозвался мистер Диксон нервным тоном, поправляя очки.

Интересно, думала Лиз, кто-нибудь из школьников вообще когда-нибудь приходил к нему за советом? Она тоже бы не обратилась – ни при каких обстоятельствах.

– Лиз, – продолжал он, – наверно, тебе лучше обратиться к психиатру. Я не могу назначить лечение…

Ты вообще ни черта не можешь.

– …однако чем, по-твоему, вызвана твоя подавленность? Мы можем поговорить об этом, если хочешь.

Лиз нервно скребла свои ногти. Маникюр облезал, и она видела, как крошечные чешуйки блестящего синего лака падают на ее джинсы.

– Не знаю, – ответила она наконец. – Наверное… Наверное, из-за того, что наделала много ошибок.

Мистер Диксон откинулся на спинку стула.

– Что ж, – сказал он, – думаю, это хороший знак. Видишь ли, Лиз, мы учимся на своих ошибках, и чем больше ошибок совершаем, тем мудрее становимся с годами…

– Ой, не стройте из себя доктора Фила[15], я не нуждаюсь в этой чуши, – перебила методиста Лиз, ненавидя себя за то, что нагрубила ему, ведь мистер Диксон, возможно, и вправду хотел ей помочь. Она просто не знала, как остановиться. Слишком долго жила на автопилоте.

Лицо мистера Диксона стало суровым.

– Ну хорошо, Лиз. Что же ты хочешь от меня услышать?

– Не знаю, – огрызнулась она. – Разве вам не положено знать, что сказать?

– Мисс Эмерсон, я не могу помочь вам, если вы не хотите, чтобы вам помогли.

Но она нуждалась в помощи. Просто не знала, как о ней попросить, и очень, очень боялась, что ей вообще невозможно помочь.

Мистер Диксон вздохнул.

– Знаешь, Лиз, в молодости я тоже пережил мрачный период. Я всегда страдал некоторым избытком веса…

Лишь неимоверным усилием воли Лиз удалось удержаться от сарказма.

– …и одно время меня очень задевало то, что обо мне говорят. Но я это поборол, – сказал он, подаваясь вперед всем телом. Стул под ним скрипнул. – В какой-то момент осознал: неважно, что обо мне думают; главное – как оцениваю себя я сам…

Ладно, подумала Лиз, у тебя еще семь попыток, но ну их в задницу. Просто убей меня прямо сейчас.

– Запомни, Лиз, – продолжал мистер Диксон, – измениться никогда не поздно. Каждый новый день – это чистая страница, и твоя история еще не написана.

Лиз рассмеялась – надрывно, с отчаянием.

– Думаю, уже слишком поздно, мистер Диксон.

Он улыбнулся ей по-доброму.

– Лиз, ты никогда не изменишься, если не веришь в то, что сумеешь измениться.

Своими словами он словно ударил ее. Лиз выдавила улыбку и вышла из кабинета методиста. На улице висела мгла – нечто среднее между зимним сумраком и ночной тьмой, но ни то, ни другое. Лиз бегом кинулась к своей машине и, когда добралась до нее, лбом прижалась к дверце. Кожа липла к металлу, а вокруг сгущалась тьма.

– Видимо, – прошептала она, – другой мне уже не стать.

Мистер Элизер сразу определил, что Лиз – одаренная девочка, хоть та и давила в себе одаренность, замуровывала свои таланты. Наряду с глупыми вопросами она задавала и много умных, и в первый же день, как она пришла в его класс, он понял, что она могла бы учиться блестяще, если б приложила хоть какие-то усилия. И это, как он уяснил, было самое печальное в профессии учителя: видеть, как школьники ставят на себе крест, даже не попробовав чего-то добиться.

С Лиз он спрашивал строже, чем с остальных, ибо ему еще не доводилось встречать девочку, которая обладала бы столь огромным потенциалом, но совершенно его не использовала.

Мистер Элизер не задерживается надолго в палате Лиз. Моника по-прежнему стоит на страже, и она неохотно пропустила его к дочери, хотя он всего-то намеревался оставить свою карточку. Мистер Элизер слабо улыбается Лиз, будто она может его видеть, и уходит.

Карточка гласит: ДОРОГАЯ МИСС ЭМЕРСОН, ВЫ КЛЯТВЕННО ПООБЕЩАЛИ, ЧТО ПОДТЯНЕТЕСЬ ПО МОЕМУ ПРЕДМЕТУ, И ВАШЕ ОБЕЩАНИЕ ПОКА НЕ ВЫПОЛНЕНО. ВЫЗДОРАВЛИВАЙТЕ.

Поскольку Лиам никогда не ходил на вечеринки, он пристрастился к кофеину, а не к другим возбуждающим средствам. Вкус кофе, который принесла ему Моника, отдавал пластмассой, но ему необходимо выпить еще один стаканчик, иначе он свалится с ног. Стресс дал о себе знать, и сейчас ему жутко хочется спать, но он должен дождаться новых известий о состоянии Лиз Эмерсон.

Так уж случилось, что Лиаму нравятся больницы. Его мама – медсестра, и добрую часть своего детства он провел в стерильных коридорах. В его восприятии больница – это место, где свершаются чудеса, а не умирают люди, и он предпочел бы, чтоб так было и впредь.

Медсестра, у которой он спросил, где можно взять кофе, сказала, что на пятом этаже есть кафе, но, войдя в лифт, Лиам случайно нажимает кнопку четвертого этажа. Вздохнув, он потирает лицо, беспричинно раздосадованный тем, что лифт сделает остановку на четвертом этаже, но тут уж ничего не поделать. Лиам нажимает нужную кнопку и, прислонившись к стенке кабины, закрывает глаза.

На секунду он действительно засыпает, прямо так – стоя, скрестив руки на груди. Двери лифта открываются на четвертом этаже, и судорожные всхлипы грубо вырывают его из краткого забытья.

Он моргает. К тому времени, когда он окончательно просыпается, двери кабины уже снова закрываются. Лиам блокирует их рукой и выходит к девушке, сгорбившейся в углу коридора.

Он смотрит на Кенни. С минуту помедлив в нерешительности, он кашляет.

– Джулия? – Жалкий голосок. В нем безнадежность и недоверчивость. Наверняка ведь знает, что это не Джулия. Не настолько же она дура, думает Лиам, опускаясь на корточки подле нее. – Джули, ей лучше?